я думал: что, как очи те
уже берут меня на мушку
и я, споткнувшись на бегу,
лежать останусь на снегу?!
Гудели ветры, неба мгла
казалась беспросветно-черной,
когда к нам армия Эйхгорна
на помощь с запада пришла.
Гудели ветры, в поздний час
сползала с неба позолота,
и шагом кованым пехота
гремела молча мимо нас.
Ряды терялись в мутной дали,
под ветром шли и шли полки.
«Завоеватели, друзья ли?» —
понять пытались казаки.
А им в ответ — из тьмы ночной
за рядом ряд, за строем строй,
и ветер, жалуясь открыто,
шумел знаменами сердито.
Топча траву родной земли,
и чернозем ее, и глину,
с полками кайзера прошли,
как смерч, мы через Украину.
Очнулся я, когда, назад
взглянув, увидел, как лежат
с простреленными головами
те, кто был в плен захвачен нами;
когда рассеялся туман,
увидел гневными глазами,
как забивают шомполами
за землю панскую селян.
И понял я, что только с теми,
кто защищать крестьян готов,
мне по пути, что давит бремя
неправых дел, неправых слов,
я осознал — настало время, —
что правда — у большевиков.
И верил я: придет минута,
когда я кровью смыть смогу
свою вину и штык свой, круто
взметнув, нацелить в грудь врагу.
А в нашей сотне был хорунжий,
приятель мой, детина дюжий,
похожий, прям и чернобров,
на запорожских казаков,
в атаку шел с особым форсом,
заворожен от пуль и ран,
на нем нарядный был жупан,
носил он шапку с длинным ворсом,
хохол извилистой гадюкой
свисал кокетливо над ухом.
Была в нем нежность и отвага,
ходил всегда спокойным шагом,
гроза врагам и супостат,
он был усладой для девчат.
Всегда готов к любому бою,
его прозвали Галайдою.
Такого пуля не берет,
он от Мазепы вел свой род
и тем гордился. Словно черти,
с картины Репина украв
его, напуганы до смерти,
влюбились в речь его и нрав.
Однажды к нам через кордон
подкрался красный батальон,
он появился в час нежданный
сплошною лавою из тьмы,
когда ж его разбили мы
и тишина над нашим станом
сомкнулась звездная, — тогда
привел шесть пленных Галайда.
Они с померкшими очами
стояли молча перед нами,
и на меня один из них
смотрел так странно… Что-то было
в его очах… я вдруг притих,
передо мною всё поплыло,
какой-то свет из дней былых…
Где я их видеть раньше мог?
Прошел по телу холодок.
Сияли очи, словно свечи,
будили боль забытых ран…
Знакомыми казались плечи
и руки девичьи, и стан
у пленника… И отсвет зябкий
на острый штык тоскливо лег,
но под красноармейской шапкой
я разглядеть лицо не мог.
И долго, долго среди ночи
мне спать мешали эти очи.
Рассветный блеск мерцал вдали,
когда их на расстрел вели,
в последний раз ласкали взглядом
рассветный мир, сиявший рядом,
и солнце тьмы прорвало гать,
когда их стали раздевать.