Вновь село. Как по синему трапу
солнце всходит над ширью полей.
Я в пальто и в фетровой шляпе,
здесь, где бегал я в свитке своей.
Здесь, где в неповторимое лето,
смуглый юноша, я повзрослел,
на завод уходил до рассвета
и пиджак вместо свитки надел.
Годы шли силуэтами станций,
что чернели на фоне огня.
И тогда остроглазым повстанцем
я пиджак на шинель променял…
Отгремели и зимы, и лета,
штык сменил я на перья, потом
я купил в церабкоопе штиблеты,
стал при шляпе ходить и в пальто.
Так я жизни заполнил анкету,
первый приз получил я в бою,
снова смуглым и нежным поэтом
над родным пепелищем стою.
И опять в переулок садами
мимо вербы прошел, через гать…
Ни сестре не придется, ни маме,
ни Серку меня нынче встречать.
Ни отца и ни брата не стало.
Под крестом они возле села.
Нашу хату беда разломала,
ту, что нашею и не была.
Щеки чуют, слеза набежала,
жжет глаза… Возвращаться пора.
Санитаркою юной скончалась
от пятнистого тифа сестра.
А другая — недавно, от рака.
Сколько пролил я слез над сестрой!
А Серко, ту глухую собаку,
пожалев, застрелил под горой.
Вот и стены знакомые школы,
и несется ко мне ребятня…
«Наш поэт, наш Сосюра!» — их голос
и глаза — как цветы для меня.
И меня за одежду поносят:
«Твой наряд не приносит добра…»
Строчки «Красной зимы» произносят,
критикует меня детвора.
Вышел старый учитель, при этом
разговор он со мною ведет:
«Я не знал, что мой школьник поэтом,
украинским поэтом взрастет…»
Закурил я цигарку, он тоже
закурил, и припомнилось нам,
как тайком я курил осторожно
и поглядывал по сторонам…
Я мечтал, что пойду в инженеры,
вон из грязи — на солнечный шлях…
Из рогатки стрелял и за перья
возле школы ходил на руках…
Попрощались. И дождик закрапал,
Я мечтал (быстро время прошло),
что в пальто я и в фетровой шляпе
вновь приеду в родное село.
Ах, мечты, дорогие, ребячьи,
как лицо за далеким окном…
Над селом небо серое плачет,
дым завода плывет над селом…
Что ж! Работать, вставая с рассветом!
Не вернуть проносящихся дней!
Я еще не заполнил анкету
неоконченной жизни моей.
1932