Стоя на кокпите с бутылкой джина в руке и вглядываясь в знакомую этикетку со стражем лондонского Тауэра, Грант смог снова ощутить поток воды в горле, наступление спазма, слепой рывок наверх и затем долгое барахтанье до края бассейна, попытку вдохнуть хоть глоточек воздуха во вздымающиеся легкие, судороги которых еще плотнее сжимали горло. Отвинтив пробку, он глотнул крепкого джина и ждал толчка в желудке и растекающегося ощущения тепла и покоя. Вчера, когда он все-таки дождался возвращения дыхания, он настоял на немедленном повторении упражнения, поскольку помнил принцип прыжков в воду с трамплина: если ты ударился о воду, не жди, сразу же возвращайся на вышку, пока спина или живот еще болят, и прыгай, чтобы время и воображение не испугали тебя еще больше. Бонхэм был явно рад этому, и во второй раз Грант все сделал блестяще, но это не освободило сознание от ужаса перед удушьем.
Позднее Бонхэм, конечно, сказал, что все произошло из-за спешки, что если бы он сначала лишь слегка пососал бы трубку, то всплыл бы с чистыми легкими, времени у него было предостаточно. Но Гранту каждый раз требовалась вся его воля, чтобы выдохнуть под водой в трубку. Как же он мог еще больше напрягаться? Время, сказал Бонхэм, и практика. И паника, паника — самая большая опасность, враг, единственная опасность подводного плавания.
К счастью, подумал Грант, прошлым вечером он не рассказал своей любовнице и ее мужу о маленьком инциденте. А сейчас они выходят в море. Впрочем, там даже не знают, что они выходят. Украдкой он снова глянул вверх, на виллу, где они были, ее еще было видно отсюда. И снова одетая в черную мантилью, с наполовину скрытым лицом фигура, стоящая с перстом указующим, проплыла перед его внутренним взором. Временами он ненавидел ее до мозга костей. Вежливо обтерев горлышко бутылки ладонью — вечный жест всех пьющих из бутылки, — он, благодарный за тепло, вернул джин Бонхэму.
— Слушайте, — довольно резко громыхнул Бонхэм. — Там вам не придется снимать акваланг. Только маску, как я и учил. Мы поплаваем и посмотрим. У меня есть камера, ее надо попробовать. Так что я вас пофотографирую. — Это был чистый подкуп. И это немного рассердило Гранта. Ему не нужны взятки, чтобы нырнуть. Бонхэм сам хорошо отхлебнул, затем, поколебавшись, как будто не был уверен, что это следует делать при Гранте, вытер горлышко и протянул бутылку Али, который, дергаясь и ухмыляясь, глотнул, вытер горлышко и завинтил пробку.
Грант не упустил смысла колебания, но ничего не сказал — ни об этом, ни о довольно резком замечании Бонхэма. Он сейчас, после взгляда на виллу, больше был озабочен и заинтересован собой. Зачем он это делает? Чего хочет? Найти реальность? Исследовать и вновь открыть реальность, которую он за последние две пьесы и шесть или восемь лет жизни начал терять и в жизни, и в работе? Да. Да, реальность. Потому что вне своей работы он был ничто. Ничто. А работа была жизненностью, жизненностью и энергией и — мужественностью. Так что вперед. Да, реальность, но также и исследование и новое открытие своей Мужественности. Его Мужественности с большой буквы, которую он теряет вместе с реальностью и работой. Да, все так. А также, чтобы избавиться, хоть ненадолго, от благовоспитанности стареющей любовницы, черной фигуры на церковных ступенях, которую он когда-то любил, а сейчас странным образом и любит, и не любит, одинаково и одновременно, и которую он, по крайней мере, отчасти, считал виновной в вызывающей страдание потере реальности и Мужественности. Может быть, он считал ее, даже наверное считал ее