Были в этой папке запросы судов о скрывшихся алиментщиках, сообщения иногородних органов о совершенных преступлениях и приметах скрывшихся преступников, жалобы и заявления трудящихся.
Капитан мелким почерком делал пометки на конвертах, на самих письмах: давал короткие, но ясные указания исполнителям, секретарю.
Но вот он задержал свое внимание на небольшом листке бумаги, к которому секретарем приколот серый конверт. Эта записка адресована старшему лейтенанту Котельникову от Анны Степановны Керженековой.
«Товарищ старший лейтенант! — гласила записка. — Я была так убита горем, что не могла сразу ответить на ваши вопросы. Прошу обратить внимание на следующее обстоятельство: В. П. за два-три дня до смерти ездил на рыбную ловлю с парикмахером Тагильцевым Семеном, который работает в том же учреждении. Он, может быть, что-нибудь знает. А. К»
— Ага, рыбалка… Это как раз то, что мне нужно. В волнении Шатеркин закурил, прошелся раз-другой по кабинету, ведя за собой кудрявую пелену дыма, снова перечитал записку. — Да, что бы ни было, а надо мне съездить и поглядеть на парикмахера Тагильцева сперва как клиенту, а потом видно будет. — Он ощупал гладко выбритый подбородок, с сожалением вздохнул. — Только сегодня побрился…
Взглянув ка часы, он снял телефонную трубку.
— Катя? Это я, Катюша. Поход в кино придется сегодня отложить, появилось срочное дело. Да… Что?.. Вот и хорошо. То есть нет, я рад, конечно, что у тебя это последний экзамен. Ты, может быть, поможешь мне в одном деле?.. Дело не столько касается юриспруденции… Архивное дело, пыльное… Согласна? Очень хорошо, спасибо… Ну уж тогда, конечно, не только в кино, пойдем обязательно в театр. Да, да, и на водную станцию… Ни пуха ни пера…
Закончив разговор, капитан в раздумье остановился у стола, потом торопливо шагнул к двери, запер ее и стал переодеваться.
Старший лейтенант Котельников сейчас нисколько не походил на того стройного и подтянутого офицера, каким его привыкли видеть на службе. Он выглядел завзятым рыболовом: голову его покрывала старенькая соломенная шляпа, ноги — босые, брюки, как у рыбака, закатаны до колен, мокрые, запачканные глиной.
Ночь старший лейтенант прокоротал на пасеке. Дед Тимофей, пропустив перед ужином добрую чарку душистого коньяку, на всякий случай прихваченного Котельниковым, так разговорился, что остановить его было невозможно. Рассказывал Тимофей не только о несчастном случае, который недавно произошел на его полуострове, как он любил выражаться, но и о своем житье-бытье, о давно минувшей молодости и больше всего, конечно, о пчелах. В этом деле он был сущим художником и не жалел красок на описание. Пчела у него была и умна, и смирна, и отменно трудолюбива, и заботлива и, кажется, поверь деду, она и разговаривать вразумительно могла, но только без посторонних лиц, наедине с ним. Котельников сочувственно поддакивал старику, удивлялся, восхищенно прищелкивал языком и, уже засыпая на копне свежего душистого сена, подумал: «Для старика такая стопка, кажется, чуток велика… Чего доброго, под градусом таких чудес наговорит, что десяток опытных следователей за год не разберутся…» На зорьке, когда Котельников проснулся, дед Тимофей сладко и безмятежно храпел, наполняя шалаш диковинными звуками.