– Продолжай, дорогуша, я люблю лесть. Чем грубее, тем лучше.
– А это правда, что ты взял на свадьбу государственный золотой сервиз?
– Так то сервиз. И знал бы ты, как из-за него взволчились, можно вообразить, гости тарелки сожрали вместе с котлетами. Сколько мужества потребно в наше время для самого обыденного надругательства! До сих пор строчу для Горсовета отчёты. Давай, кстати, подумаем, что бы ещё такого отписать. Мог я посредством сервиза изобличить заговорщиков и казнокрадов?
– Не лучше ли подумать о том, как вообще не давать отчётов?
– Вона ты куда, – протянул Илья Николаевич. – Нет. Больно протористое дело.
– Зато и барыш, если повезёт, другой.
– Ты говоришь «барыш», а в уме, боюсь, держишь «благо отечества».
– А ты считаешь, что у меня его нет?
– Я считаю, что у твоей совести фантомные боли.
– Моя совесть! – с силой сказал Канцлер после паузы. – Значит, думаешь, что она мёртвым сном спит? Так почему…
– Не грози мне, пожалуйста, исповедью. Ты не так глуп, чтобы спрашивать «почему», во всяком случае, спрашивать у меня. Я только знаю, что без полной победы не видать тебе денег. Мы сколь угодно долго можем встречаться вот так, под покровом ночи и тайны, но реальные чеки пойдут, когда ты предъявишь артефакты поубедительнее. Ну, я не знаю, головы какие-нибудь… варварские царьки в цепях… Мы из ума-то ещё не выжили, пусть процесс и идёт полным ходом. Договор был о варварах, а ты зачищаешь провинции. Ты взял автовских детей в заложники! А судя по тому, что на голубом глазу предложил члену Городского совета испытать силы в амплуа узурпатора, на провинциях не остановишься. Кстати, если тебе интересно, мы посылаем с инспекцией на Финбан комиссара по расследованиям преступлений против человечности, вот до чего дошло. Они же натурально режут друг друга. Надеюсь, ты этого хотел, когда Разноглазого с глаз долой отсылал?
– С каких пор вам интересно, режем мы здесь друг друга или не режем?
– «Мы»? Это даже не смешно. Кого, кроме себя, ты сумеешь убедить, что стал своим для этих скотов? Господи, Коля! Очнись, ради себя и общественного спокойствия!
– Илька, ничего-то ты не понял, – сказал Канцлер, и так весело, чисто, молодо прозвучал его голос, словно очнулся от двадцатилетней комы, воскрес после двадцати лет тюрьмы – или благодать амнезии накрыла давнее бесчестие. Внезапно утратив силу пятнать каждый миг последующей жизни, оно оказалось ссохшимся и нелепо-жалким: так престарелый тиран, проданный своими преторианцами, в одночасье оказывается не символом ущерба, какой он может нанести другим, а ущербом во плоти, вся мерзость которой закупорена в ней же. Но это длилось недолго.