— Я думала, это тот случай, когда никакого чувства не было…
— С моей стороны, подразумеваешь? — Он решительно повернулся к ней. — Да, не было, к моему стыду… Я имел в виду, что, пожив на свете еще немного, ты поймешь, какие мы все путаники и растяпы: как порой нас поражает слепота, а порой безумие — и потом, когда зрение и разум возвращаются, как нам приходится трудиться и восстанавливать постепенно, мало-помалу, то драгоценное, что мы разбили вдребезги, сами того не сознавая. Жизнь — это бесконечное собирание осколков.
Она бросила на него быстрый взгляд:
— Это то, что я чувствую: что ты должен…
Он встал, жестом прервав ее:
— Не надо — не договаривай! Люди не отказываются вот так от жизни, которую им отдают. Если не желаешь владеть моею, по крайней мере она остается мне, чтобы я распорядился ею наилучшим образом.
— Наилучшим — это я и имею в виду! Какое «наилучшим», если это обернется наихудшим для другого!
Он застонал и опять сел:
— Не знаю! Все казалось таким пустяком — неглубоким… потому я и налетел на рифы, что это было неглубоко. Я вижу всю мерзость своего поступка, как видишь ты. Но вижу немного ясней степень и пределы моей вины. Она не столь ужасна, как ты воображаешь.
Она тихо сказала:
— Я, наверное, этого никогда не пойму; но, по-моему, она любит тебя…
— Это мой позор! Что я не догадывался об этом, не исчез немедленно. Ты говоришь, что никогда не поймешь; но почему бы тебе не понять? Разве это предмет для гордости — знать так мало о том, что задевает тайные струны души? Если бы ты знала немного больше, я мог бы рассказать, не оскорбляя твоих чувств, как случаются такие вещи, и, возможно, ты выслушала бы, не осуждая меня.
— Я не осуждаю.
У нее голова кружилась от внутренней борьбы. Страстно хотелось крикнуть: «Я понимаю! Поняла, как только ты появился!» Ибо в груди ее горело чувство, столь отдельное от ее романтических мыслей о нем и говорившее о раздоре между телом и душой. Она вспомнила прочитанное где-то, что в Древнем Риме рабам было запрещено одеваться приметно, дабы они не отличали друг друга, не сознавали своего множества и своей силы. Вот так она впервые осознала инстинкты и желания, что, безгласные и незамеченные, бродили по смутным путям души и сейчас звали друг друга на мятеж.
— Ох, не знаю, что и думать! — вырвалось у нее. — Ты говоришь: не знал, что она тебя любит. Но теперь ты это знаешь. Разве это не подсказывает тебе способ, как можно склеить осколки?
— Ты серьезно считаешь, что для этого нужно жениться на одной женщине, когда любишь другую?
— Ох, не знаю… не знаю… — Сознание своей слабости заставило ее попытаться не слушать его доводы.