Зато помнила я: вихрь неслыханной мощи, который уничтожает плоть Ангела.
И – всхлип.
Гитара у столика вздрогнула плачущим звуком, и я ощутила, что Куарэ сейчас невольно высвободил что-то из возможностей человека с ELA. Он мельком глянул на свои ладони и поспешил сцепить пальцы рук. Тишина сгущалась, как остывающая смола, я увязала в ней, увязала в отчаянном взгляде Куарэ.
Он отвел глаза, и я вдруг захотела уйти и обдумать все свои насущные вопросы. Просто так, чтобы не ввязываться в разговор, последующий за этим виноватым взглядом.
– Витглиц, простите… Я хотел…
«Сейчас».
– Что вы увидели обо мне? – быстро спросила я.
Куарэ удивленно моргнул, а потом сутуло осел в кресле. На его плечи и лицо сразу легло лет пять, не меньше, а у губ слева пошла морщина: «Неправильный прикус», – поняла я, прозревая.
– Меняемся, Витглиц?
– Да.
Очень хотелось добавить: «Я спросила первая», но он и сам все понял. Понял – и улыбнулся виновато.
– Я видел свет. Он лился откуда-то из-за спины. Из-за вашей спины, я так понимаю. Вы смотрели в лицо умирающему, и он плакал.
– Все?
– Н-нет, – Куарэ покусал губу и посмотрел на меня исподлобья. – «Мой ангел».
Кажется, я все-таки вздрогнула.
– «Мой ангел»?
– Да. Так он сказал. Простите, Витглиц, я… Это был кто-то близкий вам?
Я молчала – даже не знала, что и сказать. К счастью, это было нормальным, а вот Куарэ говорил. Он не мог не говорить.
– И еще раз: простите. Я бесчувственный идиот…
«Нет, – подумала я. – Бесчувственный идиот – это я».
– Ничего. Я видела раздевалку.
Мне очень хотелось сделать ему больно. Я искала ту единственную интерпретацию своего короткого видения, которая смогла бы утолить резь в глазах. Помогла бы удержаться.
– Это был разговор о любви. В вас влюбилась девушка.
Я видела, как расширились его глаза: он боялся этого воспоминания, и звенья начали сходиться со звоном стеклянных нитей. Такой маленький колючий Ангел, которому было тесно во мне.
– Она вас возбуждала, но вы ее ненавидели. За ее интеллект. За ограниченность. Вас взбесила эта новость…
– Погодите, вы…
Я, Куарэ. Я.
– Вас больше беспокоила застрявшая в штанине обувь, чем ее чувства.
Он вцепился в подлокотники кресла и отвел взгляд. Я считала свой пульс и удивлялась: мне понравилось причинять ему боль. Очень понравилось. «А ему – нет. Он не хотел делать тебе больно».
– Вы прощались с кем-то близким, а я себя ненавидел. Какой-то идиотский обмен. Я увидел вашу боль, а вы – мое ничтожество столетней давности. Вот где справедливость, а?
Он с горькой ухмылкой изучал свою ладонь, и это было уже слишком.