Он начал ходить по комнате, скрестив руки на груди, пальцами сдавив локти.
Перед глазами возникли лица товарищей: неугомонный Борис Петрович пишет диссертацию о педагогическом коллективе; Анна Васильевна вчера сказала: «Наша профессия мне кажется самой романтической — ведь в детях мы ясно видим будущее»; Серафима Михайловна… у нее седина пробилась в волосах, но сердце осталось попрежнему молодым.
Кремлев вспомнил слова поэта:
— Ну, что ж, мы были в жарком деле.
Пройдут года — заговорят,
Как мы под тридцать лет седели,
И не старели в шестьдесят.
Он улыбнулся, повторив: «И не старели в шестьдесят».
На секунду из сумерок выплыло лицо Боковой — с живыми карими глазами, усиками над верхней губой. «Разве можно постареть с моими озорниками?» — грубоватым, решительным голосом говорит она.
Сергей Иванович зажег свет, и в комнате сразу стало пусто и тоскливо. Василька нет — уехал с бабушкой на две недели в деревню к родным. Дома было по-холостяцки неуютно. Идти в театр Кремлеву не хотелось — не любил один смотреть спектакль. Для того, чтобы виденное приносило удовольствие, надо было чувствовать рядом какого-то, пусть даже молчаливого, но близкого человека.
«Зайти сейчас к Анне Васильевне? Нет, этого нельзя себе разрешить. Запомни раз и навсегда — нельзя. Но почему я так часто стал думать о ней, что привлекает меня?»
Лучистые серьезные глаза ее, маленькие, сильные руки, такой же выпуклый, как у Василька лоб, московский говорок — были милы ему, вызывали нежность, и когда Кремлев думал, что вот придет в школу и увидит ее, его охватывала радость. Но главная, самая глазная прелесть Анны Васильевны для него была в том, что он чувствовал в ней внутреннюю чистоту крепкой, цельной натуры, в которой не могли бы найти себе место хитрость или неискренность. Ему дороги были и ее увлеченность трудом, и непримиримость ко всему нечестному, неверному, и желание вложить всю душу в то, что она делала с самоотверженностью, не требующей вознаграждения.
«И все-таки — не имеешь права!» — снова прикрикнул на себя Сергей Иванович и решил пойти к Корсуновым. «В конце концов, что особенное произошло между нами».
Кремлев надел пальто, фуражку и вышел из дому. Миновав сквер, уже без скамеек и потому казавшийся пустынным, он очутился на шумной улице. Два ряда белых фонарей, как нанизанные крупные бусы, уходили вдаль. Вздымая снежные вихорки, пробегали машины. Афиши на круглых тумбах извещали о приезде московских артистов. «Надо завтра с товарищами пойти», — подумал Кремлев. Мимо пробежали две школьницы в спортивных костюмах, мохнатых шапочках, с коньками в руках.