Мать быстрее закачала колыбель.
Леонид Михайлович, словно спохватившись, что ему надо возмутиться этим вмешательством сына, напомнить мальчишке его место, грозно крикнул:
— Да, ты что?! Или у вас в школе принято, чтобы яйца курицу учили?!
Лицо Игоря сделалось белым, как мел, только глаза, сейчас такие же скорбные и суровые, как у матери, глядели с отчаянным бесстрашием.
— У нас там принято, — таким тонким голосом, что, казалось, он вот-вот прервется, сказал Игорь, — у нас принято любить отца. А как тебя любить, когда ты такой? Как?
— Игорь, не надо, прошу тебя, — глухо сказала мать, но невольно из ее темных глаз покатились слезы.
— Мама, не плачь! Слышишь, не плачь!
Игорь весь дрожал от горя, возбуждения, и его худенькое тело билось, как в лихорадке. Он подошел к отцу вплотную.
— Я Левку Брагина ударил за тебя… Он сказал: ты развратник и еще…
— Молчать! — стукнув кулаком о стол, закричал отец и встал во весь рост. Лицо его покрылось пятнами. Непослушными руками он начал сдергивать с вешалки пальто, фуражку, молча оделся, и, подняв воротник, сгорбившись, словно чем-то придавленный, вышел.
Игорю было бы легче, если бы отец ушел оскорбленным, гордым, но он ушел как человек, которого выгоняют. И у Игоря, — он не мог бы объяснить почему, не отдавал себе в этом ясного отчета, — недавнее гневное возмущение против отца вдруг сменилось чувством щемящей жалости к нему.
Догнать бы его сейчас и сказать: «Папа, прости, я виноват… Я знаю, ты не такой! Мы будем, как раньше… Разве ты не видишь, что я люблю тебя, что мама любит тебя!»
Мать подошла к Игорю, обняла его обеими руками, до боли прижала к груди.
— Что поделаешь сынок, — сказала она ему, как взрослому. — Надо крепиться…
Оторвавшись от Игоря, она, как в забытье, провела рукой по своим черным, блестящим волосам, сказала напряженным голосом:
— Ты садись обедать и за уроки…
* * *
Леонид Михайлович Афанасьев брел по улице, не разбирая дороги.
Как быть дальше? Как разрубить этот безнадежно запутавшийся узел?
Потеряв первую жену и протосковав по ней пять лет, он женился на Людмиле Павловне, найдя в ней хорошего человека и не веря, что сможет снова полюбить кого-нибудь, как прежде. Людмила Павловна была верным другом, хорошей матерью их сына Игоря. Все, с кем она работала, — а она работала бухгалтером на заводе, — говорили о ней как об очень честном и скромном человеке. И действительно, чем лучше узнавал ее Леонид Михайлович, тем большим уважением проникался к ней, однако, любви, той нежной любви, что до пределов заполняет жизнь счастьем, когда радостно каждое прикосновение, каждый взгляд любимого, когда ждешь встречи с ним, а, встретившись, видишь его всегда по-новому, и, кажется, чувство растет, и нет ему границ, — такой любви у него к Людмиле Павловне не было. Он решил, что это и необязательно, что это навсегда ушло, и не такой у него уже возраст, чтобы мечтать о влюбленности, — достаточно спокойной, честной привязанности, настоящего человеческого уважения. Надо жить для детей.