— Что же Усольцев?
— Работает, растит сыновей… Занят, доволен собой. Как раньше, пишет, гоняем пузырь на школьном дворе. Приезжай, пишет.
— Традиционный сбор? — спросила она. — Ты уже решил?
— Я об этом не думал.
— Поезжай, Глеб. Ты давно не видел друзей. И письма редко пишешь. Многие, наверное, приедут. Соберетесь, придут ваши девушки… — Она говорила короткими толчками, словно ей не хватало дыхания. — Подогреть чай? Ты ничего не ешь. Может, пива?
Жена хотела выйти из-за стола, но Глеб удержал ее, притянул к себе и поцеловал руку в сгибе локтя.
— Я люблю тебя. — Он поднял к ней лицо. — Девушек там не бывает. Футбол, понимаешь? Суровая мужская игра.
Она открыла пиво. Глеб сидел напротив жены, вертел в руках бокал, улыбался.
— Нет, это не сбор. То есть, не совсем сбор. Мы всегда играли в футбол на школьном дворе. Многие продолжали играть и после, уже став студентами и отцами семейств.
— Поезжай, Глеб. Тебя зовут.
— Зовут… Это Усольцев. Он и Орехова пригласил, хотя Юрка где-то за границей. Да и никогда Орехов не играл с нами, откровенно презирал и спорт, и спортсменов. Непонятно, почему Тимка обо всем этом хлопочет. Видно, в детстве не доиграл… Помнишь фотографию? Вот-вот, страшный был увалень. Заворотный бек. Только на то и годился, чтобы мячи подносить.
«…Приезжай!» Рискованно все-таки — собрать вместе людей, которые давно уже, может быть, стали чужими друг другу. Ну, соберемся, пойдут разговоры: «А помнишь?», — а потом вдруг такая тоска… Они будут стесняться своих порывов, станут избегать признаний, высоких слов. Годы, возраст… А чего я, собственно, боюсь?
— Странное дело: никогда раньше не думал, а вот сейчас вспомнил. В нашем классе учился однорукий мальчик Коля Хрисанов. Каждый раз он оставался после уроков, все надеялся, вдруг возьмут в команду. Когда мальчишки играют в футбол, в воротах редко кто соглашается стоять, всем хочется забивать. Если нам никого не удавалось уломать, брали вратарем Хрисанова. Он всегда очень старался.
…Играли до темноты.
«Наверное, во всех городах, — подумал он, — на всей земле, дети играют в мяч до тех пор, пока не наступят сумерки», — и к нему вернулось ощущение этой игры в темноте, когда уже плохо различаешь, где свои и где чужие, и слышишь только тяжелое дыхание за спиной, удары по мячу, и знаешь, что вот он рядом, и волнуешься, а потом остановишься и точно впервые почувствуешь, как пахнет в вечернем воздухе сырой травой.
В Москве он сделал пересадку. Надо было как-то убить три часа до следующего поезда, и Глеб вспомнил о близком дне рождения жены. При виде очередей в ЦУМе, бегающих, жующих бутерброды людей ему сделалось еще тоскливее. Чувство утраты накатило на него, как только он вышел утром на перрон. Москва мгновенно напомнила о прошлом. Город был неотделим от всего, что с ним случилось здесь восемь лет назад, а Глеб не любил говорить о том времени, вспоминать… Он не станет ловить свою молодость на московских улицах, никуда не пойдет, никому не будет звонить. В антикварном магазине недалеко от центра Глеб купил жене кулон — большой, с оплавившимися краями голубой камень на кованой цепочке.