— Приятного вам вечера. Я немного отдохну, а после позанимаюсь. Через неделю сессия.
ОЛЕГ СМОЛЕНЦЕВ
Из темноты налетает ветер и бьет по лицу теплом прогретых за день ковыльных степей. Зашумели в городке деревья, замигали в листве фонари…
Сирена!
Еще одна.
Тревога!
Над гарнизоном повисает стонущий вой сирен.
Тревога мгновенно отбрасывает будничную жизнь в прошлое, делает ее невообразимо далекой. Я замечал за собой, что после сирены, ракеты или неожиданной команды: «На вылет!» — начинаю думать об этой вдруг исчезнувшей жизни, а не о том, что мне предстоит делать через несколько минут.
Пару часов назад я слышал, как наш штурман разговаривал у подъезда с соседкой.
— Что, Иван Платонович, отвезли жену в роддом?
— Отвез.
— Скоро уже?
— Скоро… — Плотников поднял авоську. В ней лежали баночки с соками. — Вот приготовил…
В доме напротив Левчук сбивал на балконе ящики для цветов. Рядом стояла жена, полная хохлушка в цветастом халате.
Я заглянул в бильярдную. Там улыбающийся Зарецкий натирал мелом кий.
А командир? А второй пилот? Где они сейчас? Что они?
Аэродром ворочается в темноте, словно просыпающийся зверь: утробное урчание автомашин, говор людей на стоянках. Зажглись огни ночного старта. Дымно-голубая полоса прожектора прорезала темноту, попрыгала на бетонке и принялась шарить в ночном небе.
Весь экипаж в сборе.
Оружейники при свете переносной лампы осматривают тележку с ракетами.
Я помогаю механикам подвешивать бомбы. Молчаливая, без суеты и спешки работа. Зарецкий проверяет подвеску, осматривает контровку взрывателей. Остановился, забормотал, заголосил, тычет в кого-то переноской.
— Защелки кассет, — кричит, — закрывать надо, полоротые!
Над летным полем проносится грохот. Скоро он переходит в шелест и замирает. Короткий миг тишины. В разных концах аэродрома запускают двигатели. В темноте над землей плывет густой металлический звон турбин. Они ревут все истошней — огромный хор обезумевших от боли ископаемых гигантов.
Мы занимаем места в кабинах.
— Эй! — кричит мне механик. — Берегись!
Он хлопает люком. Голоса и шум турбин пропадают.
Я усаживаюсь, расправляю ремни, пристегиваюсь к креслу. Так, хорошо. Натягиваю шлемофон и прилаживаю кислородную маску. Кран подачи кислорода открыт. Холодный, чуть пахнущий резиной воздух бежит по лицу.
Стоянка опустела. Бомбардировщик на земле один, и в этой его одинокости есть какая-то почти человеческая отрешенность от земных дел.
Щелчок в телефонах и командирский голос:
— Доложить!
Начинается обязательный ритуал докладов:
— Штурман готов.
— Оператор готов.
— Радист готов.