Станислав едва не закричал при виде этой неподвижной, стоящей в дверях фигуры, бледной и грозной, как привидение. Абрам долго стоял молча и смотрел на него ненавидящими глазами, наконец старик пошевельнулся, сделал несколько шагов, опять остановился, опершись на палку, и заговорил дрожащим, надтреснутым голосом.
— Чего тебе здесь надо? Что ты тут делаешь под нашим кровом? Уходи к своим! Уходи к своим!
Стась не сразу нашелся что ответить, так был он ошеломлен; после недолгой паузы он сказал:
— Завтра уйду… Да, я уйду, но все в доме будут знать про твою выходку…
Старик, не слушая его ответа, продолжал говорить отрывистыми фразами, теребя седую бороду.
— Что ты учишь с Сарой? Не Хумеш, не Тору, не Танах[48], нет, ты учишь ее «а вода зара»[49], вере «акумов»[50]… Стыд и срам! Они хотят хасидов[51] в своем доме превратить в «мымеров, мышуметов»[52]. Дурачье, дурачье, им мало нашей «дасс»[53]! В науке, которую «клиппес»[54] сотворили, они ищут добра, какого в ней нет, из огня хотят воды зачерпнуть! Зачем ты пришел сюда, сын «акумов»? День, в который ты переступил наш порог, «йом эт»[55] для тебя и для нас. Говорю тебе, возьми посох свой, обуй сандалии и уходи, пока жив, и не оборачивай голову свою и глаза свои, чтобы не возвратиться и не умереть.
Старик говорил со все возрастающим гневом, вставляя древнееврейские слова, которыми от постоянного чтения Талмуда была полна его голова, он дергался всем телом и корчился, а под конец перешел на невнятное бормотанье, в звуках которого Станиславу чудились страшные проклятья. Юноша стоял, не зная, что делать, как ответить, а Абрам все осыпал его вопросами и бранью.
— Ты же сюда пришел не «шысгайер»[56], не признать Завет — нет, с ядом и порчей в сердце пришел ты под наш кров, чтобы старые мои уста проклинали дни твои, чтобы влить в грудь старика желчь и гнев. Ужели ты думаешь, что голос какого бы то ни было человека, идущий от сердца, звучит напрасно и не доходит до престола Того, чье имя не дозволено произносить устам человеческим? Ужели ты думаешь, что, хотя бы ничья рука тебя не тронула, ты не можешь быть испепелен взором, уничтожен ненавистью и убит проклятьем? Уходи, говорю тебе — уходи покорно, накрыв голову свою, и краем плаща сотри следы ног твоих за собою, чтобы не нашли тебя мысли мои и посланцы Того, кто мстит за детей Израиля. Уходи и не оскверняй нас! Уходи!
Тут на чердаке раздался какой-то далекий шум, но Абрам его не слышал.
Шарского била дрожь, он не знал, как прекратить эту сцену, и не видел ей конца, но вдруг в дверях появился Давид и громко, укоризненно окликнул отца: