Планы менялись. Из магазина – повезло, яблоки и апельсины, всего достала! – позвонила Войтеку:
- В два жди около диетстоловой. Помнишь! Ну там, где еще рядом «Кулинария» и омовая кухня…
- Омовая?! – Войтек захохотал, сразу включаясь в их всегдашнюю, еще с детства, игру словами.
- Ты что, закон Ома не проходил, что ли?
- А при чем тут кухня?
- А приходи, узнаешь… - Нинка торопилась, кричала в ледяную, тусклую от изморози трубку. – У меня все! Только не опаздывай, у нас дел с тобой по самую завязку!
И она побежала дальше, весело раскатилась вдоль ледяной дорожки и мысленно досказала Войтеку: «А потому «омовая», что на вывеске «Д» отскочило. Вот посмеемся, когда там встретимся! А сейчас – к дому Борисова, авось повезет…» Нине было беспричинно радостно с утра, и росла уверенность, что уж сегодня-то все ей удастся, все будет отлично у нее! Раз день так классно начался…
Борисову же было как никогда скверно в этот день. С утра ему нудно и неотвязно почему-то вспоминалось его непростое детство. И спал плохо: только к рассвету уснул. Встал в одиннадцатом часу, никогда так поздно не вставал. Ломило голову, вялость, ничего не хотелось делать. Включил радио, открыл фортку. Дунуло колкой крутой вьюгой, бодростью… Но бодрости все равно не прибавилось, вмиг промерзнув, он снова затворил фортку. Дом напротив казался рассеченным наискось: нижняя часть – мутно-синяя, а вся верхняя – ясная, солнечная. И ковыляла старушечка там, внизу, по газону в пороше, сеяла мелкие, как мышиные надкусы, следы. Ну в точности такая же, как и в тридцатых, и в начале века, и сто лет назад…
Он стоял у окна и водил по щеке электробритвой, тонко жужжащей, точно застрявшая меж рамами осенняя муха. Сколько в детстве, когда-то давно, их валялось, засохших мух, под окнами, как знаком такой звук!.. Тягостно стало Борисову, снова охватило беспокойство, того же самого, что и в детстве, боязнь всего нового, страх выходить на улицу, где неизбежны всякие встречи и разговоры. Он слегка заикался, и разговоров с соседями, случайных бесед он боялся тогда и избегал. И мать недобро вспомнилась: еще моложавая, в черной длинной юбке и с сигаретой в наманикюренных пальцах; к ней приходят какие-то дядьки, а он сует ноги в валенки и с ненавистью к ним всем, с диким напряжением в горле бредет – по ее приказу – в булочную за хлебом… Мальчишки подстерегали его и били… Потом стало полегче. Книги, наука, реванш он брал в битвах и победах разных эпох, подставляя себя на место героев… Как давно все это было! Он мотнул головой, отмахнулся, как от мух, от мучительных воспоминаний… Зачем себя растравлять? Мало ли что было когда-то! У каждого свое детство, свои обиды и беды. Зато сейчас его все уважают в институте. И как раз за это, за такой характер, не только за знания – выдержка, сдержанность с людьми, даже этакая элегантная сухость, за нею, может быть, таится скрытая сила, кто знает? Может быть, он вообще сильный человек, (так размышлялось спросонок Борисову), но сам этого не знает, а в этой отрешенности от обычных дрязг и суеты – его верность науке. Ведь он так далек от всего такого – от всех этих интриг и подсиживаний на кафедре. Его считают серьезным ученым. И никто не знает, что он просто боится… Боится всех, как в детстве.