– Ура! – завопил Том.
Мы с профессором присоединились к радостному кличу.
Но битва продолжалась. Лучи уцелевших машин секли по колокольне. В какой-то миг мы уверились: все кончено, расчет лучевого генератора погиб, а колокольня вот-вот превратится в пылающие руины. Хвала Господу! Мы получили наглядную возможность убедиться, как умели строить наши предки. Колокольня, больше напоминавшая башню древней крепости, выстояла! Каменная кладка оплавилась, из узких окон сочился дым. Над крышей дрожал перегретый воздух, рождая миражи, но твердыня держалась, и из нее по-прежнему бил устрашающий Артуров Эскалибур!
– Остался последний переключатель, – уведомила Адель. – Потом можно будет замыкать цепь. Никогда не видела более безумной схемы! И знаете что? Она мне нравится! Я убеждена: машина заработает!
– Внимание, джентльмены! – услышал я предостережение Холмса.
Мрак за кольцом чадящих факелов ожил, зашевелился. Неясные тени подступали ближе, дрожали, обретая и сразу теряя форму. Мы с профессором достали револьверы, но не спешили открывать огонь: следовало беречь патроны, стреляя только наверняка. Тьма вокруг нас странно истончилась. Она сделалась зыбкой, как перед рассветом, превратилась в неприятную мглу. Налетел порыв стылого, промозглого ветра, задул часть факелов. Сквозь прорехи, образовавшиеся в световом барьере, поползли змеи влажного, белесого воздуха, подозрительно похожие на щупальцы твари, упомянутой матросом с «Сына грома». Отовсюду звучал шорох, подобный шелесту тысяч страниц. Словно песок, он набивался в уши, сводя с ума.
– Защищайте женщин и машину! – голос Холмса несся, словно из глубокого колодца, глухой и далекий. – Защищайте женщин… машину…
Я шагнул навстречу туману, загораживая мисс Пфайфер. Я больше не видел ни профессора, ни Холмса, ни остальных. Лишь мерцали сквозь мглу огни белых кристаллов. В пяти ярдах от меня хлюпнуло, словно нечто выбиралось из чавкающей трясины. Впереди сгустилась темная фигура, лишь отдаленно напоминавшая человека – и качнулась, ласково бормоча.
Я поднял револьвер, целя твари в грудь, и, не колеблясь, нажал на спуск.
И еще раз.
Вокруг профессора Ван Хелзинга клубился туман.
В седых волнующихся прядях, сами – туман, иллюзия, морок, мелькали смутные девичьи фигуры. Вот сверкнуло нагое бедро, вот явилась нежная грудь, украшенная вишенкой соска, вот улыбка обнажила жемчуг зубов, заостренных больше, чем положено воспитанной леди.
– Абрахам! – пел туман на три голоса.
Сопрано, меццо-сопрано и колоратурное сопрано сливались воедино, опрокидывая разум на дно беспамятства.