-Для меня, Лев Николаевич, дело Петрашевского было пагубно, оно положило предел всей моей службе и стало причиной совершенного разорения. Библиотеку вынужден был продать Генеральному штабу, да только обещанных трех тысяч три года пришлось ждать.
- Неужто так скверно все обернулось? Вы - человек государственный, славой и властью обделены не были...
- О, нет, граф! Слава обошла меня стороной, потому как все семьсот дел моих совершались в основном скрытно. Уж во всяком случае не публично, А власти в государственном ее значении, считайте, не было вовсе. Да, слушались люди, подчинялись как положено, но я сам порой требовал большего, чем они могли исполнить, тогда уж самому приходилось показывать, что и как надобно сделать.
- А на войне, когда приказ командира во главу угла ставится - умри, но выполни?
- Как раз на войне чаще приходилось учить личным примером. Был такой момент в моей жизни, когда довелось командовать отрядом сербских, болгарских и черногорских инсургентов. Знаете, партизаны - они ведь не склонны к дисциплине. На мои приказы отвечали ленивым зевком, размышляя - исполнять ли? Я душу себе не растравлял унынием и гневом. Просто собрал однажды весь отряд и повел прямо под стены турецкой крепости. К пулям эти люди привычны, а к пушечным ядрам суеверный ужас испытывали. На том и был построен мой расчет. Когда ядра начали с характерным шипением проноситься над головами, я нарочно встал в полный рост и этак картинно скрестил на груди руки. И что вы думаете? Мое воинство, залегшее в канавах, смотрело на меня, как на божество, которое ни пули, ни ядра не берут. И то сказать, три покушения на себя, пережил - и ни царапины. Ту крепость мы взяли тогда приступом.
- Небось георгиевского креста удостоились, не так ли?
- Какое там! Одни порицания от начальства. Я же самовольно принял на себя командование, права такого не имел как российский подданный. Зато горжусь званием «Кирджали». Это имя национального героя Сербии, коим инсургенты меня возвеличили. Его турки казнили. А меня свои же третировали.
- Уж не за то ли, что вы в свое время Пушкина от ссылки в Сибирь уберегли, а Грибоедова - от каторги? Так это когда, еще было! Задолго до Петрашевского. Да и тогда Достоевский сравнительно с другими легко отделался. Не вашими ли заботами, Иван Петрович?
- Люди полагаются на ожидаемое, а кукушка учитывает непредвиденное, - усмехнулся Липранди. - Достоевский на эшафоте последние минуты жизни отсчитывал, а кукушка ему еще тридцать лет накуковала.
- Что вы имеете этим сказать?
- Поэта Батенькова вспомнил. Судим был как наиболее деятельный участник событий 1825 года, имевший умысел на цареубийство. Никаких умыслов Гавриил Степанович не имел, да и здоровье не позволяло ему активничать, но власти признали в нем крупного поэта, отсюда и возникло особое мнение. Не хотели второго Пушкина. Ничего не доказав по суду, приговорили к двадцати годам заключения. Первые пять лет провел в каменной одиночке крепости Свартгольм, а потом еще пятнадцать в глухом каземате Петропавловки. Говорить разучился. Стихи сочинял, держал в памяти, пока не стирались. День и ночь кукушку слушал - галлюцинация. Откуда кукушка на Заячьем острове. Тюрьма, кладбище да собор с царской усыпальницей... Пять лет назад умер в Калуге, успев напечатать поэму «Одичалый». Кто читал, говорили о новом слове в русской поэзии, остальные только удивились: был, оказывается, и такой поэт, и вот умер.