- Страшная судьба, - сокрушенно покачал головой Лев Николаевич, - а для человека поэтического склада во сто крат страшнее. Неужто ничего нельзя было сделать?
- Можно... Заместо двадцати лет одиночки - шесть тысяч плетей. Это все равно, что четвертовать человека. Достоевский очень боялся такой участи - до нервных припадков доходило во время допросов.
- Однако же обошлось недолгой каторгой и ссылкой, так?
Не странно ли? Говорили, вы заслали в среду заговорщиков провокатора, это правда?
- Да я бы и черта заслал в ту среду! Гнездо обиженных на судьбу неудачников. Мещане, лавочники, бывшие студенты, плохие учителя, которым отказано от места, растратчики казенных денег, всякая сволочь - и ни одной блестящей фамилии, могущей сравниться хоть с кем-либо из «людей 14-го». Кому сострадать? Гороховому шуту Петрашевскому? Момбелли? Спешневу? Тому же Достоевскому?..
- Не жалуете вы его, вижу.
- Не слишком ценю, это верно.
- Как писателя?
- И как человека тоже. Выдал своих товарищей по тайному обществу, чтобы иметь право создать свое уже под негласным покровительством Третьего отделения. И политическая программа у него была радикальной - куда там Петрашевскому! Фактически в доме его соумышленника Дурова вызревало ядро заговора против самодержавия, второго по счету от декабря 1825-го. Там и ликвидация армии, и господство Польши по Днепр и много всего такого, что даже Наполеону в голову не пришло бы. Миру ли провалиться, войны ли ожидать - Достоевскому это было все равно, лишь бы из последних в первые выбиться. Не успеть боялся в жизнь вечную. Отсюда и тайное общество, и состряпанность романов отсюда. Много лет вынашивал идею романа-эпопеи «Житие великого грешника». Превзойти «Войну и мир» желал решительно. В главных героях - он сам. Идею не выносил, романа не написал, все свелось к «мичману Дырке» и к топору Раскольникова, а также к сапогам его «закорузлым».
- Да, слог у него дурен, Иван Петрович, ох, как дурен. Но пусть его пишет, это никому не возбраняется, тем паче властителю дум униженных и оскорбленных. А выбиться в гении - это пустое.
- Разве что в квартальные гении Васильевского острова...
- неуклюже пошутил генерал. -Однако же его «Идиота» многие нахваливают. Я не читал, судить не берусь.
- Вот, извольте, только что выпущенная книжка «Русского вестника». Майков тоже сообщает мне об успехе романа. Я не верю Майкову. Наипаче же Достоевскому не верю. Как может пользующий князя Мышкина швейцарский психиатр - как его там, Шнейдер, что ли? Как он мог сказать о своем пациенте в первый год лечения и в последний: идиот! Его бы немедля лишили практики. Совершенно запретное для целителя слово, пусть даже адресованное настоящему идиоту, коим князь Мышкин, конечно, не являлся. Только Достоевский мог так сказать - ради заглавия. Для него порок открыто притягателен, стены нравственности неприступны, а состряпанность, как вы справедливо подметили, его метод сочинительства. А кто ныне Христа не приспособит к своей корысти, даже и к порокам своим?.. Впрочем, об этом можно судачить до второго пришествия, даром что не было еще и первого... Не лепится к господину Достоевскому христианское милосердие. Обстоятельства идиотизма боком вошли в литературу, боком и выйдут. Неверующий он, а то бы на последней исповеди мог и признаться: богу было угодно наказать Россию через мое окаянство...