Сумма, которую я только что заработала за час, — всего за один час, такой удобный, от девяти до десяти, достаточно ранний, чтобы в моей распоряжении еще оставалось свободное утро богатой женщины, достаточно поздний, чтобы мне не вставать, как работнице, чуть свет, самый подходящий час, куда приткнуть наемную работу, но впадая в уныние, так как это как раз то время, когда ночной отдых действует веселее всего и славная горечь кофе бродит по всему телу, — итак, эта сумма, только что мной заработанная, кажется очень жалкой до тех пор, пока остается деньгами в моем мешочке. Но она только и ждет, чтобы вырваться из серебряной монеты, в которой заключена; она только и ждет, чтобы ускользнуть и развиться в этой благоприятной улице, стать, например, тремя десятками яиц или жирным цыпленком, уже ощипанным и связанным, или целой горой этих веселых овощей, которые теснятся, как цирковая публика, на полках зеленной.
Мне даже нужно сделать несколько покупок. Если я останусь только гуляющей наблюдательницей, моему удовольствию будет недоставать какой-то серьезности и уверенности. Раз я обедаю вечером у себя дома, то естественно не ждать, пока кончится день и увянут блестящие выставки, а закупить провизию в привычный для хозяек час.
Так уносило меня течение быстрых мыслей, которое иногда пересекалось воспоминаниями (что, впрочем, нисколько не омрачало его) о моей вчерашней игре у Барбленэ, воспоминаниями о каком-нибудь ощущении, лице, отсвете свечи на нотах, или, точнее, возвратом некоторого целостного вкуса души через брешь воспоминания.
Я решилась войти в лавку, где полдюжины покупательниц в ожидании, чтоб ими занялись, ощупывали салат, картофель и сыры.
Одна из них показалась мне знакомой. Ей было лет сорок, и она походила не то на хозяйку, не то на служанку. Я старалась вспомнить, где я ее видела.
Прежде всего, по этому поводу мне приходило на память какое-то приятное впечатление, хоть и смешанное с беспокойством, и очень недавнее. Потом я почувствовала, что у меня нет скрытых причин жалеть о встрече с этой женщиной, отворачиваться и стараться быть неузнанной. Потом я подумала о сероватом пучке, украшающем бородавку г-жи Барбленэ, может быть, потому, что мой взгляд упал в эту минуту на стебелек порея[1].
Но только тогда, когда женщина подошла ко мне с намерением заговорить, я узнала в ней служанку Барбленэ.
В этой лавке она показалась мне жирнее, розовее, а главное, гораздо значительнее, чем у своих господ. Правда, там я не обращала на нее внимания. Еще вчера я едва заметила восхищенный вид, с которым она помогла мне надевать пальто.