— Если ты ничего не имеешь против, Март, я поиграю тоже… когда придет моя очередь.
Март ничего не ответила, встала, приняла вид загнанного ребенка, который глотает рыдания, и быстро вышла из комнаты.
Мысль повторить со старшей ту же сцену, что и с младшей, ничуть мне не улыбалась. Я растратила весь свой пыл духовника. «Я заранее знаю, что она мне скажет, как она представит всю эту историю. Однако, эти уроки становятся утомительными!».
Сесиль проводила сестру презрительным, почти сострадальческим взглядом. Потом повернулась ко мне:
— Мне очень жаль, что я так опоздала. У меня был припадок мигрени. Но я приняла еще порошок, и мы можем заниматься.
В самом деле, она играла, как всегда, может быть, даже не так скованно и реже ошибалась. Она была очень бледна, а верхний рассеянный свет придавал лицу слегка мраморный оттенок, который делал Сесиль неузнаваемой. В общем, все лицо как будто выражало безучастность, иронию.
Я была более взволнована, а также более смущена перед ней, нежели перед Март. Мне не удавалось найти равновесия между ее присутствием и моим, ни даже ощутить, каково положение каждой из нас, каковы, собственно, наши отношения.
Конечно, она считалась с моим присутствием, она слегка позировала для меня. Но у меня не было впечатления, что я легко могу подействовать на нее. Я не говорила себе, как только что с Март: «До каких пор она будет сдерживаться?».
Затем одна мысль обеспокоила меня. Я вспомнила об угрозе, которую она сделала сестре. «Не совсем невозможно, что это ложное спокойствие вызвано твердым намерением умереть. Я предпочла бы преувеличенное отчаяние. Если мое предположение верно, я не имею права притворяться, будто ничего не знаю, ничего не подозреваю. Вместо открытого объяснения, вызвать которое у меня не хватит мужества и в котором она, может быть, откажет мне, я должна бы изобрести две-три фразы, внешне банальные, но полные смысла и волнующие, которые задели бы ее решение умереть там, где оно прячется».
Я их не находила. Но и то искусственное, что было в поведении Сесиль, захватило и меня. Я заметила, что, делая замечания по поводу упражнений, я закругляю фразы, взвешиваю оттенки голоса. Тотчас же я почувствовала усталость. Возможно, что нарочно «говорить красиво» приятно перед большой аудиторией. Но тут, в гостиной Барбленэ, с темной Сесиль слева от меня, портретом дядюшки над нами, игрою отражений, сдержанных в горьких, идущих от ящика рояля и штампованного медного кашпо, «говорить красиво» становилось угнетающим занятием вроде возни с насосом в подвале.