Я посмотрела на зонтик. Это был мой зонтик. Я не помнила, чтобы забыла его накануне у Барбленэ, ни даже, чтобы брала его, идя туда.
— Мерси, но вы напрасно беспокоились.
— О, не стоит об этом говорить, не стоит об этом говорить.
Он стоял посреди комнаты, такой беспомощный, тан явно хотел остаться, так мучился тем, что должен был мне еще сказать, что я сжалилась над его смущением.
— Присядьте же, г-н Барбленэ. Вокзал далеко отсюда, и дорога в гору. Отдохните минутку.
Пока он садился, я просмотрела на лету три или четыре гипотезы, которые могли бы объяснить его поступок, и прямо перешла к самой неприятной. «Семейство Барбленэ, возмущенное обстоятельствами моего ухода, скандализованное докладом Сесиль об ее встрече, объявляет мне о моем увольнении и, чтобы смягчить для меня его горечь, рассчитывает на добродушие папаши Барбленэ».
Первое чувство отчаяния почти сразу же растаяло. Я окинула взглядом свою комнату с разбросанными вещами: «Ты была права, маленькая Люсьена, воспользовавшись сегодня утренним солнцем, чтобы минуту поиграть в богатую женщину. Через пять минут было бы уже поздно… Сумеешь ли ты опять ограничивать себя?.. А дрожь с утра до вечера, как одежда посвященной? А это глубокое пение в ушах, как будто твоя душа, развиваясь вне тебя и перемещаясь шаг за шагом, становится сводом над твоей головой и церковной музыкой? Помнишь ли ты их еще? Обретешь ли их вновь? А слезы к концу дня, есть ли они еще у тебя?».
Г-н Барбленэ говорил мне в это время:
— Конечно, если идти кратчайшим путем, подъем крутоват.
Потом:
— Для своих лет я не устаю. У меня нет привычки прислушиваться к себе. Но когда есть заботы, дело плохо. Да. У меня, должно быть, неважный вид. Я провел странную ночь, уверяю вас.
— Может быть, г-же Барбленэ хуже?
— Нет, слава богу! Ах! Никто не знает, что я отправился к вам. Вы не будете говорить об этом? Так лучше. Видите ли, вчера поздно вечером я ходил по мастерским. Была ночная смена и срочная работа. Когда я вернулся, было за полночь, — но вы никогда не были у нас во втором этаже? У каждой из дочерей по комнате возле лестницы. Наша — в конце коридора. Они должны были давным-давно спать в это время. Так вот, проходя возле двери Март, я слышу оживленный разговор, взрывы голоса, и кто-то рыдает. Я догадывался, в чем дело. Однако, я не думал, что это так серьезно. Слов нельзя было разобрать, но уже звук голосов обеспокоил меня. Я раза два постучал в дверь. Они, по-видимому, не обратили внимания. Я открыл, вошел. Март лежала или, скорее, сидела в кровати, раскрытая, несмотря на холод, и рыдала, закрыв лицо рукой. Сесиль, наклонившись к ней и облокотившись на ночной столик, говорила ей в лицо, торопливо, стиснув зубы, и была так увлечена своей злобой, что сперва даже не обернулась на меня. Я подошел. Я сказал: «В чем дело, дети мои? Вы обе с ума сошли». Март закричала мне: «Папа! папа! Она меня слишком мучит. Я ничего ей не сделала. Зачем же она терзает меня? Зачем же она приходит в мою комнату, чтобы меня мучить?». Сесиль посмотрела на меня зло, словно хотела укусить. Потом сдержалась; сделала вид, что улыбается. «Отец, не стоило беспокоиться, мы шалим, я подразнила ее. Я говорю с Март. Март глупая. Ей ничего нельзя сказать, она сразу кричит, как зарезанная. Если вы начнете ее жалеть, она не перестанет плакать. Это домашний баловень. Веньямин! Херувим!» И она поправила подушку в головах у Март.