— Ди-им, ты опять?
— Почему они отмечали помолвку не в том ресторане?!
Лешка даже слегка отпрянул:
— Я что ли им назначал?
А меня взвинтило.
— Нет, ты не уходи от ответа!
— Дим, ну может быть сто причин. Ты лучше скажи, что от этих коллекционеров узнал.
Меня отпустило. Но завтра надо обязательно тот второй обозреть.
Я пересказал всю историю.
И надо было уже отправляться на торжественное заседание, посвященное празднику, придуманному ельциноидами вместо 7-го ноября. Какой-то день «Всеобщего согласия», а может быть, не «согласия», а чего-то другого, но чего именно никто запомнить не мог из-за отсутствия во всем этом даже самого минимального смысла. Мероприятие, впрочем, фактически повторяло традиционное: казенный доклад министра, еще какой-нибудь тявкалки, затем все идут в столовую с фуршетно составленными столами с выпивкой и закуской.
Мы с Лешкой вовремя заняли лучшие в зале места — в углу последнего ряда, где можно подрыхнуть слегка, не боясь быть замеченными.
Я скоро, под брехню министра, и задремал.
…
Чё-то не так… а-а, Лешка дергает за рукав.
— Дим, что если цель слежки была другая?
— …какая другая?
— Ну, вообще другая.
А тут все встали и начали аплодировать и здравый смысл мне конкретно сказал: «Быстрее в столовую, пока лучшие бутерброды не расхватали».
…
Задачу мы успешно выполнили и, немного махнув, вернулись к теме.
— Давай еще раз — какая она может быть другая?
— Ты же сам говорил, что интимная причина критики не выдерживает.
— Да.
— И лишняя неделя слежки зачем? Если сложить вместе, получается, Страхов что-то затевал, но со сроками не был уверен.
Формально Леша был прав, однако ж за всем этим не было содержимого.
— Логично, да. Только что затевал и почему сам оказался трупом? Против кого затевал? А этот «кого» ему первым мячик послал или кто-то другой? Управляющий нам не подходит, так?
Пока Лешка думал, я перехватил у соседей бутылку.
— Не подходит. Сын подходит. Но против него зачем Страхову что-то замышлять?
— Ты меня спрашиваешь? Давай за наше здоровье.
Выпили мы очень умеренно, так что голова по дороге домой вполне находилась в состоянии думать.
Но думала без моей воли в выбранном самой направлении.
…
Особо-то любить дядю у Марины не было совсем никаких оснований. Во-первых, с возрастом она, почти наверняка, стала понимать, что молодую часть жизни прозанималась не своим делом, и могла быть сейчас другим совсем в профессии и обществе человеком. А это страшный вывод, мы в мелочах переживаем упущенное, а тут не мелочь, тут… и даже не подбирается формулировка. Во-вторых, по сути, ее просто ограбили и заставили ишачить, в то время как на материнскую часть антиквариата она могла бы очень обеспечено, если не просто богато, жить. Вот этот Рембрандт, например, он почему исключительно дядин, и не принадлежал ли коллекции матери? Марина сказала, что знала его насквозь — а не с детства ли? Потом, упустив такое имущество, незарегистрированное ни на кого и никак, ничего не докажешь и не вернешь.