— Ты и в детстве отличалась странностями.
— Смейся, смейся. Я уверена, в твоем детстве странностей обнаружится не меньше.
— Может быть. Я любил пускать пузыри в ванной.
— Фу! Какая гадость! — захохотала она. — Только попробуй устроить что-то подобное при мне!
— Я теперь взрослый. И у меня другие забавы.
— Гораздо менее невинные, хочу заметить.
— Ты так считаешь?
— Стоит только взглянуть на твою забинтованную голову. Удивляюсь, как это в ней не оказалось дырки, — Кристина говорила это веселым тоном, но в голосе ее слышалась тревога.
— У меня крепкая голова.
— Сказал краб, падая в кипяток. Прекрасная жизненная позиция. Ничего не скажешь!
— Боишься за меня? — с самодовольным видом спросил Тимофей.
— Ох, расцвел-то как! — иронично покачала головой Кристина. — Не стыдно?
— Ни капельки. Приятно, когда за тебя боятся. От этого жить хочется.
— Да? А мне показалось, что ты вознамерился побыстрее с ней расстаться. С жизнью, я имею в виду.
— Еще чего! Я ни за что не лишу тебя своего общества, которое на тебя благотворно влияет. Ты стала больше смеяться.
— Это потому, что ты меня постоянно смешишь. До тебя я была серьезной девушкой. А с тобой просто какая-то ненормальная дурочка, хохочущая от разных глупостей. Как это у тебя выходит?
— Хочешь знать?
— Сгораю от нетерпения!
— По правде говоря, все люди смешливы. Потому что все умеют смеяться. Смех, как молитва, очищает. Но не всякий смех. Злорадный, торжествующий, ехидный и, главное, неискренний смех так же губителен, как и все смертные грехи, вместе взятые.
— Удави меня сразу, как только с ехидцей захихикаю.
— Нет, я заставлю тебя посмеяться над своим ехидством.
— Иди-ка ты сюда, мой обожаемый клоун, — вздохнула она, притягивая его к себе за пояс брюк.
Они поцеловались. На сей раз без оглядки, потому что детей рядом не было.
Тимофей наслаждался ее дыханием, ее мягкими губами, запахом ее пушистых рыжих волос. Он обожал ее веснушки. Все вместе и каждую в отдельности.
В последние дни он размышлял о том, кого же она ему напоминает. Эта мысль преследовала его с необъяснимым упорством комара, который все никак не может пристроиться на руке и не дает себя поймать. А здесь, в этом осеннем лесу, он как будто ухватил и зажал эту мысль в кулаке. Кристина была тем, кого он когда-то в детстве хотел поймать, спрятать и сохранить… Столько лет прошло, а тут вдруг вспомнилось, хотя все эти годы он интуитивно отстранялся от памяти о родителях, как отстраняются от слишком обжигающего огня, который незаметно может опалить.
Тимофей помнил старую дедушкину дачу, помнил какой-то темный парк с высокими деревьями, под которыми не росла даже трава, помнил сгнившую беседку, к которой ему строго-настрого запрещали подходить, и помнил живой светлый кругляшок на земле, прытко убегавший от него, скакавший то по деревьям, то по траве, то по земле. Маленький Тимофей и не догадывался, что зайчик — всего лишь зеркальце в руках отца, выглядывавшего в окно. Все, чего ему хотелось в том большом мире, это поймать солнечного зайчика. Тут ему помогала даже мама, и когда совместными усилиями «зайчик» был пойман, Тимофей бережно хранил его в коробке два дня. А на третий день коробка оказалась пуста. Никогда потом Тимофей не испытывал такого отчаянного, такого бесконечного горя, которое он и выразил в нечеловеческом вопле, переполошившем весь дом. Мать долго его успокаивала, убеждая, что утром его пропажа снова будет скакать по земле. Он плакал и не верил.