«Я считаю, что он заслужил именно эту оценку», — заявила Анна Максимовна, даже не глядя на своего ученика, осмелившегося оспаривать ее решения.
«Задания решены правильно. Вы, как я понимаю, не настаиваете на том, что он списал их. Так в чем же дело?»
«Он не прилагает видимой работы, Константин Романович. Вот в чем дело».
«Ваша задача, Анна Максимовна, как мне думается, состоит не в том, чтобы научить их создавать видимость работы. Как вы считаете? А оценка явно занижена в самом деле».
Максимус был повержен.
Как Кольке удавалось быть умным и вместе с тем безнадежно глупым, будто каким-то непостижимым образом в одном горшке способны готовиться и холодное, и горячее блюда? Такого не могло быть, но так было. Он был одним с ней наедине и совсем другим на публике. Наедине — иронично-легкий, иногда показушно-обидчивый, как избалованное или слишком впечатлительное и оттого ранимое дитя, иногда непередаваемо уютный и близкий. А при всех — беззастенчиво нагловатый, любивший картинно покурить за старым садовым сарайчиком в компании вульгарных матерящихся школьниц, почему-то считавших себя по этой причине чрезвычайно неотразимыми. Наверное, в этом было какое-то особое неосознанное лицемерие. А если попросту, то выпендреж, выскакивавший, подобно сыпи, у людей, отчаянно нуждавшихся в самоутверждении. Сама Вера не курила, потому что не нуждалась в самоутверждении такого сомнительного свойства, мало интересовалась классными интригами и предпочитала говорить прямо, без лукавства, которым страдали многие ее одноклассницы, бегавшие на переменках за сарайчик покурить, а дома, вероятно, стыдливо зажевывавшие сигаретный запах «Орбитом» или апельсиновой карамелькой на палочке. Слюна через зубы и сигарета между пальцев тринадцатилетней — пятнадцатилетней девчонки — омерзительнейшее зрелище. Привыкнуть к нему Вера не могла. За это Веру не то чтобы не любили, а как-то обходили вниманием. Девчонки не приглашали ее на дни рождения, а мальчишки не домогались внимания. Вера тоже не напрашивалась в их компании, предпочитая наблюдать со стороны за этими размалеванными актрисками, соревновавшимися в нарядах, громогласном смехе и умении виртуозно послать подальше нахала-сверстника. Она понимала Ника, любившего позубоскалить с ними. Она могла понять любого мальчишку на его месте, потому что мальчишки всегда отдавали предпочтение девчонкам, обладавшим легкомысленным, пошловатым кокетством и показной беспечностью, пробовавшим силенки будущих «охмурительниц». Но она не могла принять этой Колькиной двойственности. Иногда просто ненавидела его за чрезмерную игру в компанейского пацана со всеми ироничными выпадами, насмешками над менее говорливыми, за безосновательную браваду и неуместную ершистость перед старшими. Взять хотя этот его спектакль под названием «уход из дому». Типичный показатель взрослости Ника. Вернее, отсутствия оной. Надулся, и плевать ему на весь свет. Я — самый обиженный, самый обделенный. Смотрите на меня! Ничего не страшно. Все могу. На всех могу плюнуть. В том числе и на себя. Какая тут учеба, если всю жизнь решился бросить коту под хвост?