Когда из башен вышла последняя группа людей, и все ждали команды покинуть город, я неожиданно увидел, как Элеазар поднял к небесам руки и закричал:
— Во имя Господа множеств нападайте на них. Избивайте этих чужеземцев. Пусть все погибнут.
Эти слова заставили меня похолодеть. Нас предали, и я организовал предательство. Я яростно оглянулся на старейших Синедриона, на трех послов, которые клялись облачением первосвященника, что нам не причинят вреда. Они побледнели словно призраки и, казалось, смотрели на приближение вооруженных людей с еще большим ужасом чем римляне. Что же до послов, то они разорвали свои одежды, и посыпали голову пылью и взывали к небесам быть свидетелями вероломства Элеазара, который поклялся им соблюдать условия сдачи.
То, что последовало за этим, было кровавой бойней. Во время войны я видел много ужасного, но ничто не жило в моей памяти более живо, чем избиение римского гарнизона. Септимий, стоящий рядом, обратился ко мне с легким презрением:
— Смотри, как они соблюдают свой закон, — сказал он, а затем обратился к солдатам громко крикнул им, чтобы никто не двигался, чтоб все стояли твердо до конца, чтобы можно было показать этим собакам, что римляне умеют умирать.
Затем, перед глазами народа Иерусалима началось избиение. Обезумевшие зелоты словно звери метались среди безоружных людей, размахивая мечами словно сборщики урожая на пшеничном поле, пока их худые, опаленные солнцем тела не стали алыми от римской крови. Никто не сделал ни одного движения, кроме Метилия, которого оставило мужество, и который рухнул к ногам нападающих, крича, что он рад стать иудеем, и что они могут обрезать его и даже использовать для этого свои мечи, если они только оставят ему жизнь. Эти крики не произвели бы на зелотов никакого впечатления, и они перерезали бы ему глотку, если бы Элеазар не велел пощадить его, потому что считал обращение Метилия венцом своего триумфа. Обратив внимания на нас, он бросился к Септимию и ударом меча раскроил центуриону череп. Взглянув на меня, он остановился и, рыча от ненависти, заявил, каким преданным делу евреев другом я оказался, затем закричал, что Бог осудит меня. Но я, чувствуя, что стою на пороге смерти, не желая спускаться в Аид с проповедью Элеазара, все еще звучавшего у меня в ушах. И потому я велел ему молчать и наносить удар и не приписывать свои пороки Богу.
— Бог, — крикнул я, — не убийца и не нарушитель закона, как ты!
Он пришел в ярость и поднял меч, чтобы покончить со мной, как он уже сделал с Септимием, но раздавшийся в этот момент крик ярости и муки заставил его заколебаться, так что последовавшийся удар не был таким роковым, каким он намеривался. Я упал полуоглушенный с лицом залитым кровью, но до того, как кровь ослепила меня, я увидел как Мариамна бросилась на Элеазара и с яростью дикого животного вырвала из его рук меч.