Затем они поднялись, сменили белые одежды и вышли, чтобы заняться делами, ведь ночь миновала, и у каждого было какое-то дело, так как ни один из них не был праздным человеком. Но рабби Малкиель, спрятав в пещере серебряную чашу, из которой они пили, — как я позднее узнал, они ценили эту чашу, потому что из нее пил рабби Иисус в ночь перед тем, как его распяли, — подошел ко мне и положил руку мне на лоб. А я, чувствуя вину за то, что все видел, — ведь я понял, что наблюдаю священное таинство — закрыл глаза и притворился спящим. Рабби Малкиель сказал, чтобы я не боялся.
— Тебе никто не причинит вреда, — сказал он. — Ты можешь отдохнуть здесь, пока не поправишься, а потом мы отправим тебя туда, куда ты захочешь. Что же касается всего того, что ты видел и слышал, то помни об этом, но не рассказывай. Я доверяю тебе, Луций.
На это я протянул правую руку и поклялся ничего не говорить, но он ответил, что мое слово не хуже клятвы, они же клятв не приносят, потому что их Господь вовсе запретил им клясться. Затем, вытащив из сумы недоделанные сандалии, он принялся за работу, делая шилом отверстие и протягивая через него навощенную нить, говоря, что в этом заключается одно из преимуществ работы сапожника, что он может носить с собой все свое орудие. Так он сидел со мной, пока не вернулись остальные и не оказали мне помощь.
Более десяти дней я находился в пещере вне Иерусаима, и а это время я узнал всех приходящих сюда людей. После насилия и жестокости, которые я наблюдал во внешнем мире, я ощущал, что они напоминали существа из другого мира, настолько свободны они были от хвастовства, ненависти, ревности и клеветы, что делают жизнь отвратительной для большей части человечества. Пещера за городом была местом их встреч и называлась «церковью вне стен». У них была так же и церковь внутри стен, находящаяся в нижнем помещении, где они встречались для молитвы, и пустая и скромная верхняя, где они проводили совместные трапезы. Эта трапеза имела для них особое значение, и ради нее они одевались в белое, как я уже говорил, и ели в молчании. Это молчание они хранили до тех пор, пока разговор не становился необходим, так как они считали бесполезную болтовню величайшим злом и учились молчать и внешне, и в своих мыслях. Они считали, что голос Бога тайно говорит со всеми людьми, но никто не слышит его из-за гама праздных мыслей. Поэтому они наслаждались молчанием и мысленно следили, чтобы какое-нибудь впечатление не захватило их воображение, и они не утратили бы понимание Бога в лабиринте бесполезных фантазий. Эту настороженость они превозносили краеугольным камнем своего внутреннего храма, и они сравнивали блуждание, бесполезные мысли с грабителем или осквернителем, что врывается в храм, чтобы осквернить и разрушить его. И все потому, что конечной целью жизни они считали не сбережение богатств, не наслаждение, но строительство храма в собственной душе, веря, что святой дух посетит человека только тогда, когда он с помощью собственных усилий подготовит для него чистое место. И потому чтобы они не делали, стояли, сидели или гуляли, а может быть выполняли какие-то каждодневные труды, они старались сохранить такую внутреннюю собранность, чтобы никакое неожиданное впечатление или внутренний импульс не могли отвлечь их от мыслей о Боге. И те, что праведно следовали этой практике достигли внутренне такого спокойствия, что ни трагедии, ни страдания не могли лишить их его. Они называли это «миром божьим», и тот, кто достигал этого состояния, становился сведущим.