— Время пришло.
Тогда, словно во сне, я сошел по склону в ров и нежно уложил ее тело на землю.
Именно здесь, на еврейском кладбище Кесарии, когда я стоял под дождем в темноте с телом Ревекки на руках, были выкованы те узы, что связали меня с народом матери. Здесь я выпил чашу древней печали, что находится в каждой еврейской душе, переполняясь столетиями гонений, преследований, издевательств, пленения и избиений. Это древняя печаль еврейского народа является частью их наследия, груз, который они должны нести, потому что знают, понимают и страдают больше других. Горе — часть их древней мудрости. Оно видно в глубине глаз их священников и равинов, оно словно еврейская буква отпечаталась между их бровей. Это то горе, которое безразличный мир не в состоянии понять, которое кипит в их сердцах даже во время величайшей радости, оплакивая все человечество, как плакал пророк на развалинах прежнего Иерусалима.
Да не будет этого с вами, все проходящие путем!
Взгляните и посмотрите, есть ли болезнь,
Я уехал из Кесарии. В Риме, по просьбе Тита, я наблюдал за триумфом, который был грандиозен, зрелищен, бесконечен и скучен, так как римляне делают все со слишком большим размахом, не понимая мудрости греков, выраженной в Дельфах: «Мера основа всего». Добыча из Иерусалима была сказочно богатой. Везде можно было видеть сияние золота и мерцание драгоценностей. В процессии несли огромный золотой подсвечник. Золотой стол и алтарь так же вызвали восторг римлян. Были бесконечные живые картины, рассказывающие о различных эпизодах войны, а так же отобранные люди из всех четырех легионов и множество еврейских пленников, специально выбранных за красоту. Процессия была такой длинной, что потребовалось два часа, чтобы пересечь Виа-Сакра. Веспасиан, увенчанный лавром, несколько косо сидевший на его редких волосах, жаловался, что у него болят ноги, и он устал.
— Это моя вина, — стонал он, — что я был столь глуп, чтобы в моем возрасте желать триумфа.
Тит тоже скучал. Единственный из семьи Веспасиана, кто наслаждался триумфом был самовлюбленный щенок Домициан, который, одетый в великолепный наряд и сидя на белом коне, гарцевал с таким самохвальством, что можно было подумать, что он лично захватил Иерусалим, хотя на самом деле его там и в глаза не видели.
Что до меня, то я был последним, кто стал бы упиваться видом украденного золота или злорадствовать по поводу золотых сосудов, вырванных из священного Храма, чтобы столь вульгарно пронести под чужим солнцем. Я приехал в Рим, чтобы удовлетворить свою месть, чтобы я мог выполнить обещание, данное Симону бен Гиоре, когда я сохранил ему жизнь на развалинах Святилища. И потом, когда процессия достигла храма Юпитера Капитолийского, а Симона провели через форум к ступеням Мамертинской тюрьмы, я присоединился к тем римлянам, что желали видеть смерть вражеского полководца. Если месть удовлетворяет, то я должен быть удовлетворен, потому что палачи пытали его с особой жестокостью, так что все звенело от его криков, и когда они закончили с ним, он напоминал скорее кусок мяса, а не человека. Наконец они накинули ему на шею веревку, и бросили его тело на лестницу скорби. Не могу притворяться, будто получил особое удовольствие от этого зрелища, даже не смотря на то, что этот человек был моим злейшим врагом. Его смерть не могла возродить многих, кого он убил, или восстановить разрушенный город, за что он нес ответственность. Добрый рабби Малкиель говорил правду: «Месть напоминает плоды с Асфальтового озера, приятные на вид, они во рту превращаются в грязь».