Естественно, коадъютор вскоре пал жертвой бирюзовых глаз прекрасной герцогини. «У меня возникло сильнейшее желание, – пишет он, – поместить ее в центре между мадам де Гемене и мадам де Помре. Не скажу, что она сама согласилась бы на это: скажу только, что эта мысль, поначалу очень для меня желанная, была оставлена мною отнюдь не из-за невозможности ее осуществления».
Он счел все же более разумным не домогаться любви герцогини, чей брат Конти был необходим Фронде, чей муж герцог де Лонгвиль мог быть полезен и чей любовник Ларошфуко также заслуживал внимания…
Тем временем Анна Австрийская, обеспокоенная положением дел, вызвала к Парижу Фландрскую армию, которой командовал Конде, и в ночь с 6 на 7 января 1649 года под порывами ледяного ветра вновь оставила столицу, отправившись в Сен-Жермен вместе с Мазарини и королем.
Парижане очень удивились, узнав об их отъезде. На следующее утро кумушки весело переговаривались, стоя на пороге своих домов:
– Наверное, они решили заняться своими мерзостями на природе, – посмеивались одни.
– В любом случае, – возражали другие, – в такую погоду им придется где-нибудь спрятать задницу!
Эти легкомысленные речи продолжались недолго; вскоре на улицах появились агенты Гонди, которые неустанно внушали народу:
– Регентша приказала окружить Париж, чтобы уморить нас голодом. Это объявление войны.
И все завертелось по-прежнему.
Укрывшись в алькове мадам де Лонгвиль, коадъютор вновь подстрекал парижан к гражданской войне. Каждый раз, когда ему сообщали об убийстве сторонника Мазарини, он возводил очи к небу, преклонял колени перед распятием и со смиренным видом произносил молитву об отпущении грехов…
На сей раз его план был составлен очень тщательно. Он обладал хорошо вооруженным войском; превосходно зная нрав парижской толпы, он приказал печатать песенки и пасквили непристойного содержания, направленные против Мазарини, лицемерно оправдываясь за них перед своими друзьями… Чтобы иметь возможность платить солдатам и куплетистам, он обратился к Испании, которая с радостью стала финансировать предприятие, грозившее Франции крупными потрясениями.
Разумеется, об этом несомненном предательстве ничего не ведал добрый народ Парижа: доведенный до исступления гнусными песенками, он возводил баррикады, как всегда твердо веруя, что «против него поднят кровавый флаг тирании».
Однако Поль де Гонди почувствовал, что к гражданской войне готовятся без того энтузиазма, на который он надеялся. Обеспокоенный, он предпринял необходимые расследования и узнал, что парижане подозревают знатных фрондеров в двойной игре.