— Но… может ли быть такое положение длительным?
— Есть некоторые слабые симптомы перемены. Случай с Роденом, слава которого, в конце концов, утверждается — о, не повсюду, и ценою какой борьбы! Шум вокруг Дебюсси. (Разумеется, по существу, «эпоха» его терпеть не может. Но она о нем шумит; она знает про его существование. Огромный шаг вперед.) Случай с Барресом, совершенно особый. Баррес контрабандным путем, с помощью множества хитростей, протащил часть ереси в лоно самой господствующей церкви. Но в общем угнетение, удушение продолжаются. Я только что говорил тебе о всеобщем стремлении поражать. У признанных его единственным оправданием является, быть может, желание скрывать от себя свою собственную вульгарность. У остальных же это отчаянная попытка заставить себя слушать; это — бомба, которую швыряешь в физиономию толпе, потому что бомбу она, по крайней мере, заметит… Словом, я веду тебя на небольшое собрание «преследуемой церкви»… Что касается самого Мореаса, то, в молодости взорвав тоже несколько петард, он теперь олимпийски спокоен. Теперь он борется только с богами:
О Феб, на чад своих воздвигнувший гоненье,
Ты сердцу моему дал кровью изойти.
Жестоко покарав свое же дерзновенье.
— Но если ты правду говоришь, — воскликнул Жерфаньон, которому мало-помалу передавалось убеждение Жалэза, зажигая в нем благородный гнев поколения нонконформистов, — то ведь это чудовищный скандал! Это еще один лик несправедливости. Это создает для нас еще одну форму революционного долга.
— И в этой форме я лично ощущаю этот долг особенно живо. Ты прав… Я не знаю, что нам готовит будущее. Быть может, состояние еще ухудшится; островок еще меньше станет посреди потопа. А, может быть, и наоборот: восторжествуют страждущие великие и дух, вдохновляющий их. Во всяком случае, уже теперь небольшой компенсацией является пыл борца и заговорщика, который я ощущаю в себе. Что бы ни произошло, я не пожалею о том, что в молодости пережил время, когда восхищению сопутствовал известный героический трепет.
* * *
— Итак, — сказал тихо Жерфаньон, когда они уселись на скамейке в глубине залы, — все это великие люди?
— Не вышучивай меня.
Жерфаньон скользил по лицам взглядом смышленого крестьянина. Человек сорок были более или менее сгруппированы за столами, но переговаривались от стола к столу. Шумно и накурено было как в обыкновенной зале, но атмосфера здесь царила — нельзя было отрицать — гораздо более возбуждающая. Там и сям уже горки блюдечек. Кофейные чашки; много пивных кружек; две или три рюмки водки. Перед несколькими тузами — бокалы шампанского с виски. Фигуры всякого возраста и всякого стиля. Костюмы весьма разнообразные в отношении щегольства или оригинальности. Много цветных жилетов. Простые пиджачные пары, но пестрые галстуки. Мало женщин, и ни одной действительно красивой. Жерфаньон, вспоминая публику на Вышке, решил, что на площади Тертр обстановка приветливее, женщины красивее (Жанна была там не самой красивой), чувство жизни мелодичнее и увлекательней. Но своего рода серьезность, господствовавшая здесь, в конце концов, передалась и Жерфаньону.