Первое, что Грета помнит, – ссоры. Высокий визгливый голос матери, от которого она сама прячется под одеяло. Отцовский бас. И удары в стенку. Еще немного – и стенка рухнет. Дверь, которая хлопает так, что едва не слетает с петель. Вой и слезы. Вода в ванной. Злая мама. Она едва сдерживается, чтобы не наорать на Грету, но постепенно сдерживаться перестает.
– Ешь! – кричит она, подкрепляя приказ подзатыльником. – Ишь – прынцесса выискалась.
Она так и говорила – прынцесса, – отчего Грета чувствовала себя виноватой. Ей не нравилась подгорелая каша, овсянка ли, манная или же рисовая, но одинаково безвкусная. Грета заставляла себя глотать, а мама в кухне переставляла посуду. Гремели кастрюли, сковородки…
– Горбачусь тут на вас, – она ворчала громко, верно, высказывая Грете то, что не смогла сказать мужу. Или смогла, но он не услышал. – Света белого не вижу… с утра до ночи…
Матушка работала в магазине продавщицей.
– Он на моей шее, еще и ты…
За прошедшие со дня свадьбы годы она располнела, как-то сильно и быстро раздавшись в боках и плечах. Появились щеки и второй подбородок, скрывший короткую шею, отчего казалось, что голова матушки лежит прямо на ее плечах.
– Сели и ножки свесили. Что ты ковыряешься? Ешь!
Матушка в магазине подворовывала по мелочи, когда случалось стоять на весах. В эти дни она приносила домой или молоко, или сметану, порой – подсолнечное масло, которое тащила к соседке, продавая вдвое дешевле.
Водку она не пила, предпочитая вишневую наливку, которую приносила из магазина же.
– Папаша твой всю молодость мне испоганил. – Матушка усаживалась напротив Греты.
Ужинали часто вдвоем. И еда была простой и невкусной. Матушка варила макароны или картошку, щедро поливая их сверху топленым жиром.
– За мной такие люди ухаживали! Я ж красавицей была… глаз не отвесть!
Перед матушкой появлялась бутылка с наливкой и хрустальная рюмка на высокой ножке. В рюмке наливка обретала нарядный рубиновый цвет.
– Помню, Виктор Сергеевич захаживал… серьезный был человек. Директор магазина! – Матушка поднимала большой палец, и Грета кивала. Она уже не раз и не два слышала эту историю, но спорить с матушкой – себе дороже. Она же, опрокинув рюмку, спешила закусить вареной картошкой.
– Отказала ему… и Игорю Вадимовичу тоже, хотя богатым был. Папку твоего любила. Думала, что если замуж идти, то только по большому чувству…
Она наливала вторую. И Грета запихивала в рот остывшую картошку, жевала торопливо, спеша проглотить поскорей. Картошка ложилась в желудке комом.
– И что теперь с этого чувства? Сидит, алкаш, на моей шее! И ты… где бы ты была без мамки? А нос воротишь. Нехороша я тебе!