Брюс несколько обуздал мой темперамент, постоянно задавая вопросы. Какое бы решение я ни принял, удачное или неудачное, он всегда просил меня объяснить, почему я поступил так, а не иначе. Можно ли было достичь цели другим путем? Учел ли я угрозы со стороны оппонента? Думал ли о другой последовательности ходов? Брюс не пытался наставлять меня — некоторые учителя так стараются отойти от авторитарного стиля, что начинают одобрять все решения ученика: и удачные, и неудачные. Таким способом они пытаются завоевать его доверие, но зачастую добиваются совсем другого: изменяют объективности суждений, поощряют самоуверенность и, самое плохое, устанавливают неискренние отношения, что любой одаренный ребенок сразу же чувствует.
Если я делал неудачный ход, Брюс сразу спрашивал, чего я собирался добиться, а затем помогал по-другому подойти к принятию решения. Чаще всего во время наших занятий в комнате царила тишина: мы оба сидели, глубоко задумавшись. Брюс стремился не перегружать меня информацией, а помочь моему шахматному созреванию. Постепенно ему удалось внушить мне основы шахматной философии и системное понимание необходимости анализа и просчитывания ходов — все это он делал в мягкой, шутливой, а иногда и довольно твердой манере. Хотя полученные знания были очень ценными и сами по себе, главное — Брюсу удалось сделать мою любовь к шахматам более глубокой. Он никогда не позволял техническим приемам заглушать мое внутреннее ощущение игры.
В первые месяцы работы с Брюсом мы встречались раз или два в неделю у меня дома, иногда рано утром, иногда после школьных занятий. В большую часть остальных дней я бежал на площадь Вашингтона, чтобы опробовать вновь обретенные знания в игре со своими друзьями. У шести-семилетнего ребенка оказалось сразу два мощных фактора шахматного образования. Проблема состояла в обеспечении их мирного сосуществования. С одной стороны, в уличных играх я закалился как боец; Брюс же стремился сделать из меня терпеливого и получившего классическую подготовку игрока. Будучи еще очень молодым, я иногда не понимал реального объема предстоящей работы, но любил безупречную красоту старых партий, разыгрывавшихся на чемпионатах мира, — мы разбирали их вместе с Брюсом. Иногда молчаливый двадцатиминутный разбор ходов для достижения позиции в эндшпиле волновал меня до глубины души. А иногда напряженные размышления нагоняли скуку, и я убегал в парк играть блиц со своими друзьями — немного безрассудно атаковать и создавать восхитительные комбинации. Парк оставался развлечением. В конце концов, я был ребенком.