Ответа не слышно, потому что человеческая волна относит молодых людей в сторону. Но и там слышат они такие же речи...
- Будем искать Мартынка? - прошептал Хмелевский на ухо Богдану, на что тот в ответ только кивнул. Но, оглядев массу людей, заполнявшую площадь, он еще раз, теперь уже безнадежно, качнул головой.
Молодым людям не стоялось на одном месте, хотя им отсюда хорошо было видно и толпу на площади, и "голгофу". Так назвал Богдан помост для казни, как только заметил его. Он припомнил всю историю казней, и это привело его к мысли об инквизиции.
- Да это же настоящая инквизиция, Стась! Клянусь богом, инквизиция... Преподобный пан Соликовский и его святейшество пан ректор...
- Тес... сумасшедший! Тебя могут услышать, - остановил Богдана Стась.
- Ты, Стась, думаешь, что на "Площади цветов" в Риме иезуиты сожгли Джордано при смиренном молчании тысяч итальянцев?..
- Да замолчи же, говорю!.. Джордано, Джордано...
- Или, скажем, нашего соседа, Яна Гуса!
- Гуса сожгли, уважаемый пан спудей [студент (польск.)], за ересь, поучительно произнес пожилой мужчина, стоявший с непокрытой головой, аккуратно подстриженной, уже седеющей.
Но не только этим он резко отличался от студентов с их давно не стриженными шевелюрами. По закрученным вверх усам, бритой бороде, разрезанным рукавам серебристо-зеленого кунтуша было видно, что он чистокровный поляк, а по смыслу сказанного - воинственный католик.
- Было бы желание поджарить человека, уважаемый пан, а еретичество приписать легче всего... - с насмешкой произнес Богдан, протискиваясь мимо солидного шляхтича к "голгофе".
Стоявшие вокруг люди засмеялись, а усы подстриженного пана недовольно передернулись. Предусмотрительный Стась Хмелевский оттеснил Богдана подальше от подозрительного пана и прикрыл его собой. Он постоял так до тех пор, пока друг не скрылся в толпе, а потом бросился догонять его.
А солнце то выглядывало на миг из-за облаков, то снова пряталось, и его золотистый, резко очерченный огненный диск просвечивал сквозь них. Богдан следил за облаками, которые проносились так быстро, словно торопились поскорее скрыться, чтобы не быть свидетелями преступления, совершаемого на львовском Рынке.
- Да, какое жестокое сердце у человека! - вслух подумал юноша, приближаясь к помосту, построенному из новых, старательно тесанных досок. - У кого поднялась рука, чтобы так гладко обтесать их?
Богдан осмотрелся вокруг, ища глазами Стася, затерявшегося в толпе. Не с кем будет даже словом переброситься.
Вдруг многолюдная толпа всколыхнулась, словно чья-то могучая рука качнула ее. Вооруженная охрана ратуши и стоявшие жолнеры кое-где стали громко призывать людей к порядку. Лица людей, блестевшие под солнцем, повернулись в сторону двигавшейся процессии. Она вызывала в их сердцах не чувство преклонения перед святыми отцами, а омерзение. Молодой валах в белой грязной сорочке шел, окруженный десятком монахов-базилиан в длинных сутанах. Если бы он понурился, как это сделал мещанин, приютивший его, можно было бы подумать: человек покорился своей судьбе и как на подносе несет свою голову к плахе. Вот мещанину, охваченному смертельным страхом, наверное, кажется тяжелой его собственная голова.