Он смотрел на это долго — быть может, полчаса, а может быть, и дольше.
На воду нельзя было насмотреться.
Эта вода являла собой бездну. В эту воду ушли тысячи и тысячи героев. В этой воде сгорели боги со всеми их чудесами и колесницами. В этой воде растворились нации и народы. И лишь она одна осталась неизменной и гнала сама себя в эту расщелину с одной стороны, чтобы в пенной, животной, белоснежной ярости выкатиться с другой.
И так тысячи лет.
Хотелось приобщиться к этой неизменности или хотя бы попытаться почувствовать ее ток.
Вышедшее солнце было сладким и медленным — от него шло тепло, как от лимонного пирога, только что вынутого из печи.
Он снял куртку и затем свитер.
Подумал — и стянул майку.
Нет, ему было не холодно. Он разогрелся, пока спускался через лес к морю, а затем — когда вновь забирался по тропке сюда. К тому же — солнце…
Бросил одежду и улегся на нее, трогая руками камни.
Закрыл глаза.
Бешеная вода внизу, медленное солнце сверху, он посередине, со своей душою и своей кровью.
Он старался не думать, и у него получалось.
Кажется, тут, в этой бескрайней благости, не хватало только его, чтоб всему миру обрести единый ритм.
Без него светило поднималось непонятно зачем, чайки кричали неясно про что, море бесилось само по себе, скалы дичали.
И лишь он — принесший сюда 36,6 градуса своего тепла, свое глупое, незагорелое человеческое тело, — именно он заставил все вокруг стать единым и нерасторжимым.
Так ему казалось, пока он лежал с закрытыми глазами и пытался, не поднимая век, понять, где сейчас находится солнце — там ли, где он оставил его, закрывая глаза, или уже совсем в другом месте.
Случившееся далее было почти необъяснимым. До моря, шумевшего где-то внизу, было не меньше десяти метров — он так и не понял, как оно могло исхитриться и достать разнежившегося, полураздетого человека — его.
Но все случилось так, как случилось: в одной мгновение на него, словно бы в шутку, обрушилось литров тридцать воды: так одна из волн расчесала его своим пенистым, тяжелым гребнем.
Он вскочил, ошарашенный — не успев толком испугаться, — и тут же захохотал над собой.
Это воистину было смешно: разле-е-егся, размечта-а-ался, залип… Дурак! Самоуверенный дурачина!
Вся его одежда была сырая. Брюки такие, будто их только что стирали. Свитер, на котором, между прочим, лежал — и тот хоть отжимай. Он, кстати, попробовал отжать, и это оказалось бесполезным: вода пропитала каждую его шерстяную нитку, свитер стал вдвое, а то и втрое тяжелее.
Он перегнулся и глянул вниз, на воду — она по-прежнему была далеко, и ничего в природе не могло объяснить эту веселую шутку над человеком.