Солнце уже кануло за холмы, когда пришел фургон забрать трупы. Сумерки еще не мешали видеть, что происходит.
Фургон подогнали сначала к малайке, убрали камешки, газету; подняв тело, положили его в машину. Полицейские работали спокойно и профессионально. Они даже не замедлили движение на шоссе. Затем фургон подъехал к трупу водителя «короллы». Вечерний ветер подхватил газетные листы, снятые с малайки, поволок их по дороге. Листы мчались, шурша, разворачиваясь, потом вдруг словно бы взмахнули крыльями и взмыли в воздух над лугами. На фоне закатного неба они походили на огромных черных птиц.
Еще не стемнело, когда санитары подобрали все жертвы, попрощались с полицейскими и уехали. За черным фургоном метнулась с рыданиями женская фигура. Младший сержант вылез из машины и догнал женщину. Подвел ее к машине, усадил. Затем бросил еще один взгляд на место происшествия и, видимо считая дело законченным, сел рядом с женщиной; машина двинулась. Варью долго смотрел вслед ее красным огням. «Вот и все,—думал он,— Вот и вся жизнь... Одно неверное движение — и конец...» Он остался один на дороге. С поля потянуло прохладой: дышала сыростью приближающаяся ночь. Варью поежился; ему представилось, что где-то недалеко, за кукурузой, лежит среди прибрежных ив неуютный, болотистый луг и от него-то и доносит ветер сырые испарения. Он с надеждой глянул в сторону Будапешта. Но смена все еще заставляла себя ждать.
Он поудобнее устроился в кабине, закутался в куртку и долго смотрел в клубящийся над лугами мрак. «Э, так ведь меня не заметят, — пришла вдруг в голову беспокойная мысль— Стою тут в темноте, и не видно: не то корова, не то копна...»
Он включил подфарники, потом и фары, для верности. В кабине не сиделось. Он спрыгнул на землю, стал ходить взад-вперед. Вечер все бесповоротнее переходил в ночь. Кожаная куртка, в соответствии с модой едва достававшая до пояса, не спасала от холодного ветра. Варью, стараясь согреться, то быстро шагал по обочине, то останавливался и делал наклоны — все время нетерпеливо поглядывая на дорогу. В довершение ко всему в нем вдруг проснулся голод, он жег, терзал его изнутри. Последний раз Варью ел ранним утром. В течение дня, за волнениями, он и не вспомнил о еде; но теперь на смену волнениям пришла какая-то тоскливая, тупая усталость, вытеснившая все чувства, кроме холода и голода. В кабину Варью забираться не хотел, боясь, что пропустит смену и будет торчать здесь до утра. Он достал последнюю сигарету, закурил, следя за вспыхивающими и потом медленно растворяющимися в темноте красными стоп-сигнальными огоньками поздних машин. Видно, забыли о нем на базе; или из Мартонвашара вообще не передали в Будапешт о случившемся.