Едва знакомое Варью чувство одиночества, бесприютности навалилось на него, неподготовленного, во всей своей нестерпимой, сводящей с ума беспросветности. Он все чаще косился в сторону темного поля, забывая даже о дороге. Ему чудилось, что от дальнего леса, мимо кукурузных полей, движется в его сторону нечто темное, неопределенное. Временами, напрягая глаза, он даже видел, как эта темная масса распадается на отдельные бесформенные пятна. Варью прислушался; но движение черных клубков было бесшумным и потому еще более зловещим. Он не знал, что или кто это, и потому не испытывал страха. Но было жутко, мучительно ждать, пока оно, это нечто, приблизится, выползет на шоссе и зальет, затопит то место, где несколько часов назад так неожиданно и жестоко ворвалась в привычные дела людей бессмысленная, слепая смерть... Варью с беспокойством следил за движениями странных теней — и едва ли не с большим беспокойством и удивлением за появившимся в нем самом крепнущим чувством, что все это происходит с ним не сейчас, а происходило давным-давно. Откуда-то ему знакомо было это одиночество. Одиночество человека перед лицом мрака, перед лицом неизвестности и безысходности.
Иштван Варью то прислушивался к себе, то снова обращал взгляд в поле. И когда меж кустов опять шевельнулось что-то расплывчатое, с черным, сливающимся с темнотой телом, Варью вдруг вспомнил.
...Еще жив был отец. Отец держал его за руку. Озираясь, останавливаясь на каждом шагу, шли они по ночной улице. Стоял ноябрь 1956 года. Накануне объявили: у кого заложена в ломбарде одежда, постельное белье, тот может получить свои вещи назад бесплатно. Варью помнил, что весть принес около полудня вечно пьяный жестянщик Поль. Они как раз сидели за столом, ели пустую похлебку с накрошенным в нее хлебом. Новость всех обрадовала: праздничный костюм отца уже два года как снесли в ломбард и семья начала опасаться, что срок больше не захотят продлить и костюм так и пропадет. На другой день с утра отец пошел в ломбард. Там он увидел огромную очередь; вооруженный ополченец следил за порядком. Отец простоял до самого закрытия, но в ломбард так и не попал. На следующее утро он сделал еще одну попытку, но вернулся оттуда еще в обед: слишком много народу было перед ним. Отец совсем растерялся. С восьми вечера до семи утра — комендантский час; ломбард открывается в восемь. Отец попытался было успеть к ломбарду в начале восьмого, но и в это время там уже плотными рядами стояли сотни людей. Отец никак не мог понять, как они там оказались. «К четырем утра надо пойти», — предложила мать. «Пристрелят...» — задумался отец. «Возьми вон сына с собой... Поведешь его за руку — неужто найдется солдат, который в ребенка выстрелит», — рассуждала мать. На другое утро в половине четвертого они вышли из дома. Город словно вымер, стук каблуков отдавался гулким эхом в ущельях пустынных улиц. Где-то далеко, в районе Варошлигета, затрещал автомат. Очередь была короткой — и затем снова воцарилась тишина. На противоположной стороне улицы Варью увидел какие-то тени. «Что это там?» — дернул он отца. «Где? Ничего не вижу», — ответил отец, но рука его вздрогнула. Варью тогда впервые осознал, что отец тоже может испытывать страх. А если боится отец, то он, Иштван, может ли чувствовать себя в безопасности!.. Из руки отца дрожь перешла в его руку. С ужасом косился он на темные подворотни, углы, откуда в любую минуту могло выползти, явиться то неясное, бесформенное, что шевелилось; следило за ними из мрака... На перекрестке стоял советский танк. Один его пулемет смотрел вправо, другой влево. В люке башни, как черные статуи, стояли солдаты. Никто не выстрелил, не окликнул их, не шевельнулся, когда они проходили мимо. Около четырех часов они были у ломбарда. Перед ними уже было десять человек. В девять утра они получили костюм и, счастливые, понесли его домой. Спустя два года отца похоронили в этом самом костюме...