– Поцелуй меня, – говорит Марьяна, глядя перед собой.
Еще чего!!!! Я сдерживаю в себе крик, откладываю стакан в сторону, но так, чтобы он свалился, и вино вместе с таблеткой вылилось в траву. А после этого беру за горлышко бутылку вина и жадно хлещу, допивая почти до дна.
– Целуй меня, – настаивает Марьяна, и я чувствую, что голос ее слабеет, а сама она откидывается назад и опирается на локти.
– Я хочу перед смертью напиться. Целуй меня, – шепчет она уже совсем тихо, а язычок ее заплетается, и сама она еле-еле держится на локтях.
Я откладываю бутылку и наклоняюсь над ней, наклоняюсь медленно, месяц снова выныривает и фотографирует, и я вижу ее полузакрытые глаза, полураскрытые уста, о Боже, она умирает, неужто я ее не поцелую, но ведь в ее устах яд, я обнимаю ее и целую, она еще жива, губы такие же горячие, как и прежде, и она вопреки моим подозрениям даже не пытается впрыснуть мне со своим язычком ядовитой слюны, она лишь напрягла губы, тугие, сладкие, я целую их в страшном напряжении, ожидая, что она вот-вот сделает это, высунет язычок, но она безвольно никнет в моих руках, и ресницы ее смыкаются. Меня поражает удивительное спокойствие на ее лице. Я не могу отвести от нее взгляд. Хочу сказать себе что-нибудь плохое, неприятное и оскорбительное, выругаться, но голова моя тяжела, голова моя беспросветно тупа. Я пью шампанское и смотрю на воду. Над озером стелется густой туман, из тумана выныривает лодка.
– Что, перебздел? – спрашивает Грицко, весь укутанный облаком, словно греческий бог на Олимпе. – Ну да, это действительно страшно. По себе знаю. Ты поступил по-свински.
– А она? Она не по-свински себя повела, скрыв неизлечимую болезнь? Она знала, что дни ее сочтены, и захотела избежать предсмертных мучений. Я это могу понять… Но зачем она решила втянуть в это и меня?
– Ради компании. И все же в одном она совершенно права: всегда важно уйти вовремя. Откланяться, поблагодарить и уйти. Так, как это сделал я.
– Но ведь ты не покончил самоубийством.
– Ну да, ясное дело, это не было самоубийство в том смысле, как это принято считать. Но я все-таки ушел сам. Это все равно что взять и перестать дышать. Или перестать есть. Или перестать писать. Или перестать любить. Все это – смерть.
– Но я ведь не тороплюсь на тот свет. Мне кажется, я еще не все сделал.
– Это самообман. Всего сделать просто невозможно. Но, знаешь ли, мне очень жаль твою девушку. Ты ее использовал так примитивно…
– А разве ее можно было использовать как-то иначе? Подскажи.
– Ты просто не понял… ничего не понял… она избрала тебя… девушка чьей-то мечты – юная, прекрасная… ты представляешь: ваши фото рядом после того, когда газеты начнут сообщать о самоубийстве? Ты не усек, что ты ИЗБРАННЫЙ! Она предложила тебе – единственному из тысяч и тысяч мужчин – присоединиться к ней. А ты ее взял… как носовой платочек… Тебе преподнесен высочайший дар, который только можно получить в этой жизни: великолепная смерть, и ей можно только завидовать, ее могли воспевать в поэмах и легендах. А что ты выбрал взамен? Медленное умирание, состязание с болезнями, похожее на самоистязание, пока не упадешь трупом в лучшем случае, а в худшем не заляжешь в больничку, как я, и будут вокруг тебя сновать родственники, делая вид, что все прекрасно, ты поправишься и буквально послезавтра вприпрыжку прибежишь домой, хотя от твоего взгляда не спрячутся их вымученные улыбки, их наигранные реплики… и в конце концов ты врежешь дубаря – старый, сморщенный, серый… и отгрохают тебе на могиле какую-нибудь бандуру или заплаканную Музу…