И построили его совхозные умельцы.
На открытие пришли сотни людей.
Теперь лето, место возле памятника облюбовали влюбленные парочки.
Дубравин высвободился из объятий и подошел к цветущей черемухе. Отломил большую ветку, на которой распустились крупные белые цветы, и, дурачась, протянул Людке.
– Мадам! Си ву пле… На память…
В это мгновение он вспомнил утреннюю записку, и радость его угасла, съедаемая ревностью и обидой. Он помрачнел, но решил схитрить и не говорить о письме прямо.
– Аттракцион в духе великих психологов! Хочешь, я угадаю твои мысли?
Он старался сохранить веселый насмешливый тон, но помимо его воли в голосе нарастало напряжение.
– Ну, попробуй!
– Счас настроюсь на твою волну! Так, готовлюсь. А, вот! Ты думаешь в эту минуту о некоем письме, которое получила на днях. И о том, кто его написал. А написал его… Минуту… Написал его черноволосый, длинноногий парень!
Конечно, Шурка и не собирался угадывать ее мысли. Он просто искал способ, чтобы сказать Людмиле о том, что узнал. Тем разительнее был эффект.
– Откуда ты узнал? – ошеломленно спросила она.
– По глазам!
– Обманываешь?!
– Истинный крест!
– Нет! Кто-то тебе из девчонок рассказал…
Ему вдруг стало до того обидно! Он считал, что любим. Что единственный. А оказывается, даже вся женская половина класса знала о его роли запасного.
Людка женским инстинктом почувствовала происходящее с ним.
– Тебе обидно, да?
И хотя ему действительно было обидно, он сглотнул слюну и гордо ответил:
– Нет! Мне не обидно!
– Почему?
– А теперь ты угадай!
– Не знаю!
Он еще колебался. Но обида вдруг слилась с давно копившейся неразделенной тоской по Галине, которая живет себе на свете и знать не хочет о нем. О том, что у него душа болит. О том, что он запутался в отношениях с Людкой.
Вообще-то, за секунду до этого он не собирался ничего подобного говорить. И было у него такое ощущение, что говорит за него кто-то другой.
– А вон, видишь дом! – протянул он руку.
– Ну, дом Озеровых.
– Так вот, я сейчас думаю о Галине. О том, что в этом доме живет она, тот человек, которого я по-настоящему люблю, без которого жить не могу!
Лицо ее вдруг начало известково белеть. Сложная штука – душа человеческая. А уж женская… С чего, казалось бы, переживать. Ну, встретились. Ну, целовались. Оказалось, у каждого главное не с тобой. А подлец – ты. И побелела вся. И голос осекся.
– Ты чего, Люд?!
В одно мгновение горечь и обида в Шуркином сердце сменились такой щемящей жалостью к ней, что он хотел и не мог найти слов утешения. Во рту пересохло. В голове вертелось глупое «си ву пле»… Тогда он сделал неуклюжую попытку обнять ее.