Матросы бросали работу и шли на корму. Там был устроен душ. Некоторые, быстро раздевшись, сейчас же становились под сверкающие струи забортной воды, довольные, фыркали, смеялись, толкая друг друга.
Лутатини оставалось проолифить еще часть брезента в какой-нибудь квадратный метр. Он торопился, думая скорее присоединиться к купающимся. Но в это время подвернулся боцман. Понюхав воздух из вентилятора, под которым сидел китаец, он поморщился и сердито заговорил:
— Вот пакость развели на корабле. Такая вонь, что нос затыкай… Что это? Матросы опять забыли почистить ведро? Ну что за эфиопы такие!
Он повернулся к Лутатини.
— А ну-ка, парень, займись этим делом.
Лутатини, поставив ведро на палубу, на мгновение растерялся.
— Я не могу, — решительно заявил он.
Боцман подошел к нему вплотную.
— Почему?
— Стошнит.
— А как же других не тошнит?
— Не знаю… Привыкли.
— Вам тоже пора привыкнуть. Кстати, покажите свою святость на деле. Это будет лучше, чем языком трепать.
— Оставьте мою святость! Сказал — не могу!
Оба замолчали, как бы обдумывая, что еще сказать, и несколько секунд стояли друг против друга, взъерошенные и непримиримые, с остановившимися взглядами. Каждый почувствовал, что это не может пройти даром, ибо и приказ одного и неповиновение другого были слишком категоричны. Из раструба вентилятора, всколыхнув тишину, донеслась сипящая ругань Чин-Ха.
— Значит, вы отказываетесь исполнить мое распоряжение? — спросил еще раз боцман, ощериваясь и показывая поломанные пожелтевшие зубы.
— Да! — окончательно отрубил Лутатини.
— В таком случае — закуси, церковная крыса!
Лутатини даже не понял, что вслед за этим произошло. Только цокнули челюсти и рванулась назад голова. Отступая, он закачался и опрокинул ведро с остатками олифы. В его черных глазах, сначала удивленно раскрытых, вдруг заплескались огоньки безумия. Он громко вскрикнул и, стуча деревянными башмаками, понесся по палубе в сторону кормы.
— Опять вздумал сопротивляться? — проворчал боцман. — Я из тебя выбью поповскую спесь.
С мостика, оторвав глаз от секстанта, глянул вниз первый штурман и спросил:
— Что случилось, боцман?
— Отказывается, ханжа, работать, сеньор Сайменс.
Он начал было подробно рассказывать о происшествии, как послышался приближающийся рев. Это мчался обратно Лутатини, угрожающе держа над собою тяжелый лом. Он был страшен в этот момент. Казалось, все звериное, что скрывалось в тайниках его души за искусственной преградой смирения, прорвалось в искаженных чертах лица. Ярости его не было границ. Не могло быть сомнения, что он раскроит череп своему противнику. Понял это и боцман. Побледнев, он в ужасе сорвался с места и заметался вокруг люка. Лутатини бросился за ним, заорав во все горло: