Во-вторых, это осознанный автором по прошествии лет памятник литературе, в которой написана его книга, литературе Попова и Пригова, московской андеграундной прозе-поэзии начала восьмидесятых, легендарной концептуалистской культуре. У этой словесности было одно великое свойство: адекватность миру и времени. Не исключено, что то вообще была последняя адекватная действительности русская литературная система, ведь нынче слово и мир удручающе рассогласованы, они как будто не ведают друг о друге и, что еще хуже, знать не желают, потеряли взаимный интерес. В пределах же тогдашней концептуалистской матрицы (все попытки реанимировать ее — обречены) советский лингвомифологический строй наконец обрел право голоса, он был понят в очень глубоких своих основаниях, торжественных и архаических, но также и повседневных, бытовых, пустяковых, лирических. Концептуализм и соц-арт не стремились к пародии, они решали свои внутренние стилевые проблемы, добиваясь координации между искусством и миром.
Не исключено, что, зародившись в уже усталое, эклектическое время, они ставили своей целью выработать органический большой стиль, но сделать это во всеоружии современных идей, чтобы никто не догадался о подобном намерении. Не будучи ни пародией, ни сатирой, концептуализм и соц-арт являли собой новое зрение, абсолютно серьезное и ответственное, абсолютно святотатственное и кощунственное. Скорее всего, то была Великая Игра — в старинном и ужасном значении этого слова, то была магическая практика обращения со святынями, юродивый и нечестивый ритуал. Вот по какому искусству правит сегодня тризну Евг. Попов, разжигая костры всесожжения, вот чьими именами испещрен его потешный синодик, ярмарочный мартиролог. Треск поленьев и запах гари наполняют эпистолярную прозу, заглушая иронию. Горит, по обыкновенью, эпоха. Но возле этих мемориальных огней все еще можно согреться.
Если Евгений Попов сочинил свой роман в момент погребального взлета не погибшей покуда советской культуры и только с течением времени обнаружилось, что на самом-то деле он загодя похоронил и оплакал сей знаменосный Египет, то Валерий Попов в «Буднях гарема» шел по горячим и ясным следам катастрофы. Петербургский прозаик сохраняет в означенной насмешливой и лирической прозе верность своей ленинградской манере, снискавшей ему в советские годы устойчивую репутацию в нешироких кругах, разве что он эту манеру форсирует в сторону коммерциализованной эротической развлекательности, в чем нет большой беды. Приведу характерный образчик этого легкого стиля: «Я люблю изможденок, всю свою жизнь теряя голову от них: глубокие складки по краям рта, почти шрамы, какие-то отметины на лице — то ли уколы, то ли укусы. Волнующая информация! Как говаривал один мой друг: лицо обезображено выстрелом из мушкетона в упор в сражении под знаменами герцога Сношальского!»