— Говорят, нельзя это. — пыталась возразить Лиля. — Души будут плутать, не найдут дороги.
— Они будут плутать в темноте. А в солнечном свете найдут свой путь. Обязательно. Только вымой здесь пол, ладно? — Наталия, как птица, безостановочно кружила по комнате, собирая покрывала со шкафов и полок, и бросая их в кучу на диван.
— Так должно быть. Не мрак. Должен быть свет. Он, только он, побеждает смерть, до конца! — вдруг резко выдохнула она и упала на диван, закрыв лицо ладонями. Плечи ее напряглись от бессильных рыданий, прорвавшихся неожиданно, своевольно, потоком. Впервые за эти десять дней…
… Когда рядом с нею и Никитой появилась другая, она не смогла бы сказать с точностью до минуты, но то, что она появилась было совершенно неоспоримо. Нет, внешне все осталось таким же: репетиции, ноты, переезды, города, аэропорты, вокзалы, машины, гостиницы — фешенебельные и не очень Ритм жизни был прежний. И она, следуя ему, не всегда могла позволить себе перевести дух. А когда переводила немного, то тотчас замечала некую ноту, отстраненности, едва заметную, еле слышно звучавшую сквозь все его привычные жесты, предупреждающие малейшие ее движения, и, может быть, даже и — желания. Она — в ответ — ни о чем не гадала и ничего не угадывала, а если у нее вдруг и возникала такая охота, то — только пожимала плечами, сердилась, откидывала волосы со лба, роняла нотные листы, в которые он смотрел, улыбалась невпопад и отвечала не сразу на все его заботливые расспросы. Она даже как-то отдалилась от постоянной своей спутницы — Лили. Чтобы не поддаться искушению обсудить с ней свои сомнения. Или же вдруг понять, что и Лиля тоже что-то знает и о чем то — догадывается. Быть может, о самом очевидном, о том, чего не могла видеть только она Просто, потому что — не могла видеть. Категоричность этой немощности впервые в жизни одерживала над нею верх, но она упрямо отказывалась признать столь очевидную теперь победу вечной ее соперницы и спутницы. Темноты.
Ей рукоплескала Вена. Ее восторженно принимал Брюссель. Но вечерами, бродя по нарядным улочкам этих старых, как само Бытие, европейских городов, улочкам, полным оживленного говора и улыбок, тех самых, которые она ощущала кожей и кончиками пальцев, Наталия чувствовала, что искра, то и дело вспыхивающая меж ними двумя, когда они были вместе, рука об руку, бок об бок — на сиденье ли такси, в концертном ли зале, на театральной ли сцене, — искра эта слабела, возникала, высекалась как то неохотно. И сердце от нее не так уже согревалось. Оно как-то больше ежилось от прохлады. От мятной прохлады, переходящей в мертвящий холод арктических льдов…