— Кит, мы с тобой и говорим уже два часа. По-моему, все совершенно ясно. И давно ясно. — Она облизнула губу и снова закусила ее. — Я сейчас уйду. — тихо проговорила она.
— А что же ты прикажешь делать мне?
— Напейся. Так тебе будет проще заснуть. В баре, в гостиной, еще оставался хороший «Хенесси». — просто и серьезно ответила она. И вздохнула:
— Смотри, только не проспи завтрашнюю репетицию. — Сказав это, она подошла к двери с сумкой, из которой торчали уголок банного полотенца, махровый халат, пакет с бельем, изящный несессер от Гуччи и нотная тетрадь в малиновом переплете.
— Ты хоть когда-нибудь о чем-нибудь жалеешь, птица? — усталым, глухим, безнадежным голосом проронил он, отстраняясь от двери и пропуская ее.
— В данный момент я жалею только об одном. О том, что меня больше никогда ни коснутся ничьи руки, кроме рук врача. Слава богу, что до гробовщика еще далеко. Это хоть немного утешает. Пока. — Она обернулась в дверях, изящно махнула кистью руки. — Я позвоню тебе утром. Не проспи, Казанова! — И тут ему показалось, что он услышал немыслимое. Совершенно немыслимое. А именно то, что она опять — рассмеялась…
Лилька Громова металась по номеру разъяренной тигрицей. Казалось, он чувствовал кожей, на расстоянии электрические разряды гнева, исходящие от нее самой и от копны — охапки ее золотисто-рыжих волос, от веснушек, рассыпанных по маленькому вздернутому носу и щекам. От всей нее — маленькой, миниатюрной, немного полноватой в бедрах и талии, но притягивающей взоры чем то неуловимо притягательным. Тем, что искусно крылось в самой глубине ее натуры. Лилия Громова, казалось, являлась полным контрастом Наталии Ивинской, — холодноватой, сдержанной, с завораживающей изысканностью манер и привычек. Но было и то, одно, главное, что так неуловимо сближало их. И та и другая, уж если любили и ненавидели, сердились и радовались, то полно, до самого края… Притворства и фальши они не терпели обе.
— Нет, Турбин, у меня нет слов! — Лиля уперла две маленькие, чуть полноватые, руки в складочках на запястье, в бока, и фыркнула пренебрежительно:
— Это же надо быть полным идиотом, чтобы сотворить такое… Зачем ты признался ей?!
— Она сама догадалась. Я и не думал.
— Чертов ты балбес! Ну наплел бы, что она сама на тебе повисла, эта швабра патлатая! Ё — мое, ну мужики! Как дети малые, ей-богу! Какого то журавля в небе все ловят, а синицу из рук выпускают!
— Я ее и выпустил, потому что она — синица. Птиц нельзя удержать. — Выдохнул он в ответ.
— Дурак ты, Никита! Писаный. Натка не синица тебе, а целая жар-птица. Не каждому в руки такая диковина и дастся. Держать надо было крепче. Она, знаешь ли, перьями не разбрасывается. — Лиля вздохнула. Присела рядом с Никитой на диване, и осторожно взъерошила его волосы свободной рукой, легонько ударив по затылку: