— Ну что, я тебя учить должна? Ты что, первый день на свете живешь? Не бегай ты от нее. Тебе рядом надо быть. Прийти с повинной. Но не как побитому псу, нет, — махнула она рукой, увидев, что протестующие искры так и посыпались из глаз Турбина, а сузившиеся зрачки вмиг расширились. — Нет. Она такого терпеть не может. Придумай что-нибудь… Начни снова ухаживать за ней, что ли!
— Как это? — ошеломленно замер Турбин. — Мы, кажется, еще даже и не развелись!
— Тем более. Заинтригуй ее. Пришли ей цветы. В ресторан пригласи. О, господи! Укради. Увези. Куда-нибудь. Хоть в Париж, хоть в нашу песчаную тьму — таракань со старой консерваторией!
— Но как же наши контракты?… — Турбин развел руками.
— Да к черту их, эти контракты! Если Вы пропустите пару репетиций, это ничего не изменит. Натка ведь не ремесленник, как я и эта стерва, Малгожата, со смычком в одном месте! Натка — импровизатор от Бога, может играть по памяти и слуху, где, когда и как угодно… Она же в баре каждый день по два часа рояль терзает, так что у посетителей потом ладони болят от аплодисментов. И Шопен не Шопен, и Гершвин ни Гершвин, а так, целый каскад.
— Она что, играет Гершвина?! — поразился Турбин.
— Да. — Лиля пожала плечами. — А что такого? Твоя жена — она в упор, выразительно, посмотрела на Турбина, сознательно сделав ударение на последнем слове, — на клавишах может сыграть, хоть блюз, хоть джаз, хоть джазовый менуэт. Это только жизнь не подчиняется ей, а в музыке она — Бог… Или — почти Бог.
— Тогда, Лилек, у меня нет шансов. Совсем. — вздохнул Турбин и хлопнул себя по карману.
— Это почему же?
— Боги ведь совершенны. Они не отбрасывают тени. И не умеют прощать. Она не простит меня. У нее планка выше потолка. Почти идеал. А я — обычный Казанова. Так она назвала меня последний раз.
— Дурачок ты, Кит! Казанова то тоже — идеал. — Лиля прикусила губу, чтобы не фыркнуть от смеха Рыжие капли веснушек, подобно маленьким солнцам, засияли на всех ее ямочках, складочках и еле заметных морщинках, и посмотрев на нее, Турбин сам невольно расхохотался. Но пани Громова в ответ тотчас обрела серьезность. Подойдя к Никите и осторожно отряхнув что-то невидимое с рукава его пиджака, она тихо обронила:
— Кит, Натка ведь стремится к этой высокой плаке лишь потому, что так ей легче живется. Она как бы доказывает свою принадлежность миру и равность всем нам, в нем живущим, понимаешь?
— Не совсем. Поясни.
— Ну, как сказать… Когда она стала слепнуть, Алла Максимовна растерялась… Плакала ночами, металась по квартире, проклинала себя и Антона Михайловича, даже бегала тайком в церковь каяться, что совсем не по большой любви вышла замуж…