– Да она сама мне велела, – отвечал Хуан, показывая на нее.
Я обернулся к Марии, желая проверить, так ли это, но она сама себя выдала своей улыбкой. В ее блестящих глазах сияла спокойная радость, утраченная было за время волнений нашей любви, на щеках играл яркий румянец, так красивший ее в дни детских игр. Длинные косы, падая вдоль пышного белого платья, колыхались при каждом движении ее гибкого стана или резвых ножек, расправлявших ковер.
– Что это ты грустишь взаперти? – спросила она. – А я сегодня веселая.
– Да, кажется, – отвечал я и как бы затем, чтобы получше рассмотреть ее, подошел вплотную к разделявшей нас решетке.
Мария опустила глаза, делая вид, будто перевязывает наново широкие завязки своего фартучка из голубой тафты; скрестив за спиной руки и опершись о створку окна, она спросила:
– Разве не правда?
– Сомневаюсь, ведь сейчас ты обманула меня…
– Какой это обман! А по-твоему, хорошо сидеть взаперти до самого вечера?
– Вот как расхрабрилась! А по-твоему, хорошо прятаться целых два часа после моего возвращения?
– Кто же мог подумать, что ты вернешься в двенадцать? И потом, я была очень занята. Но я видела, как ты спускался с гор. Если не веришь, могу сказать, что ты был без ружья, а Майо бежал далеко позади.
– Так, значит, ты была очень занята? Что же ты делала?
– Мало ли что: и хорошее и плохое.
– Например?
– Я много молилась.
– Да, Эмма уже сказала мне, что ты поминутно водишь ее с собой в молельню.
– А потому что всегда, когда я рассказываю святой деве о своей печали, она меня слышит.
– Почему ты так думаешь?
– Знаешь, после молитвы мне становится легче и не так страшно думать о твоем отъезде. Ты возьмешь с собой изображение скорбящей богоматери?
– Да.
– Пойдем вечером вместе с нами в молельню, сам увидишь, что все это правда.
– А что же еще ты делала?
– Плохое?
– Да, плохое.
– Если будешь сегодня вечером молиться вместе со мной, расскажу.
– Ладно.
– Только не говори маме, а то она рассердится.
– Обещаю, не скажу.
– Я гладила.
– Ты?
– Да, я.
– Как же ты это делала?
– Тайком от мамы.
– Хорошо же ты поступаешь, скрываясь от нее.
– Я это делаю очень, очень редко.
– Но что за нужда была портить руки, такие…
– Какие – такие?… А, знаю, знаю! Просто мне хотелось, чтобы твои самые красивые рубашки были разглажены моими руками. Тебе это неприятно? И ты не хочешь поблагодарить меня?
– Да кто же научил тебя гладить? И как это тебе в голову пришло?
– Один раз Хуан Анхель вернул твои рубашки служанке, которая их гладила: его хозяин, мол, недоволен. Я взялась помочь Марсе лине, чтобы все было хорошо.