С семьей этих простых рыбаков я прожил полгода, заплатив им золотом, которое море благополучно выбросило на берег вместе со мной. Долго моя сломанная кость не срасталась, и срослась она неровно, из-за чего я превратился в калеку. Я, некогда такой высокий и статный, сложенный как бог, теперь хромал – одна моя нога стала короче другой. Но даже оправившись от болезни, я еще какое-то время жил с этими приютившими меня людьми, занимаясь вместе с ними рыболовством. Ведь я не знал, куда мне можно было идти и что делать. Я даже начал подумывать о том, чтобы стать рыбаком, как приютившие меня люди, и провести здесь остаток своей постылой жизни. Рыбаки относились ко мне по-доброму, но и с некоторой опаской – как и все, с кем меня сталкивала судьба, они считали меня колдуном, принесенным морем, ибо пережитые мной страдания оставили на моем лице такой странный отпечаток, что людей невольно охватывал страх, когда они, глядя на меня, начинали думать о том, что скрывается за моим отрешенным спокойствием, за этой застывшей маской.
Так я влачил свое бесцельное существование, пока однажды ночью, когда я пытался заснуть, меня вдруг не охватило великое беспокойство и страстное желание увидеть снова родной Сихор. Было ли то желание ниспослано мне богами, или оно родилось в моем собственном сердце – я не знаю. Но оно было таким сильным, что еще до наступления рассвета я поднялся со своей соломенной подстилки, надел рыбацкую одежду и, не желая что-то объяснять или отвечать на вопросы, попрощался с бедным домом моих добрых хозяев. Я положил несколько золотых монет на чисто выскобленный деревянный стол и, взяв из горшка муки, насыпал на столе такие слова:
«Это дар египтянина Олимпия, вернувшегося в море».
Потом я ушел и на третий день пути оказался в огромном городе Саламисе, который тоже стоит на берегу моря. Там я ненадолго поселился в рыбацком квартале, а когда узнал, что одно судно собирается плыть в Александрию, пришел к кормчему, уроженцу Пафа, и нанялся к нему моряком. Меня охотно взяли. Мы отплыли с попутным ветром и уже на пятый день достигли Александрии, этого ненавистного мне города, и я увидел блеск ее золоченых куполов. Здесь мне нельзя было оставаться, я нанялся на другое судно, заплатив за дорогу своим трудом, и мы поплыли вверх по Нилу. Из рассказов гребцов я узнал, что Клеопатра вернулась в Александрию вместе с Антонием, и они стали жить в большой роскоши в царском дворце на мысе Лохиас. Моряки даже уже сложили о них песню, которую и распевали по дороге, гребя веслами. От них же я услышал о гибели галеры, посланной на поиски корабля, на котором уплыл из Тарса сирийский купец, и историю о том, как астроном царицы, Гармахис, улетел в небо с крыши дворца в Тарсе, где жила царица. Моряки удивлялись, почему я, работая наравне с ними, не подхватываю их непристойные песенки о любвеобильной Клеопатре, и они тоже начали побаиваться меня и с опаской перешептывались обо мне. И тогда я понял, что поистине проклят и отторгнут людьми, и что между мной и ими лежит непреодолимая пропасть, и что никто теперь, ни один человек меня не полюбит.