Правда, мои дедушки и бабушки тоже умерли до моего рождения, но в мире и без меня полно людей, не знавших родителей своих родителей. Вот и мой ребенок никогда их не увидит.
А главное, у меня есть брат, мой обожаемый брат Пьер, — самое убедительное доказательство того, что моя мать вовсе не была бесплодна.
Вечером я собиралась ужинать с Никола — впервые после долгих недель. Расскажу-ка я ему эту историю, пусть посмеется надо мной. И скажет: ну вот, вечно тебя тянет сочинять романы.
Хватит ли у меня мужества ответить, что в данный момент меня скорее тянет родить ребенка?
Вряд ли я смогу долго скрывать это от него, самые широкие мои свитера скоро уже не помогут. Так что если он надеется снова заполучить в свою постель женщину с плоским животом, его ждет разочарование. Для мужчины беременность — это в первую очередь женское тело, которое ускользает от его вожделения.
* * *
«Мой отец сидел в кухне. Когда я вошла, он вскочил со стула, но я поняла, что ждал он не меня. Пропала мама. Он обошел всю деревню, ее никто не видел. Он был в отчаянии. Вероятно, она бежала от немцев вместе с другими. Вернувшись после ареста, он застал дом разграбленным, беженцы опустошили все, включая крольчатник. С тех пор прошло две недели.
3 июня 1940 года охранники вышвырнули заключенных из камер во двор. Правительство не желало, чтобы они попали к немцам в руки, в полной уверенности, что те их освободят. После подписания германо-советского пакта[7] немцы благоволили к коммунистам. Власти решили перевести их в другую тюрьму, и арестантов спешно повели куда-то, подгоняя пинками и бранью. Когда их вели через Париж, один из охранников вдруг выпихнул отца из колонны и шепотом велел взять ноги в руки, второй раз такого шанса не будет. Так он очутился на свободе; каким чудом — он не мог объяснить, но он был свободен, и это главное.
Я не поняла ни слова из его рассказа. Мне трудно было даже вообразить, что мои родители разлучились. Что мама могла стать одним из тех трупов, мимо которых я неслась на велосипеде, мечтая скорей попасть домой.
„Твои родители живут хорошо“ — в таких словах мадам М. неизменно сообщала мне новости из деревни. Мерзкая лгунья! И она еще врала, что Жак их опекает.
Если бы она сказала, что отец в тюрьме, я бы тотчас вернулась домой, к маме. И она это понимала. Понимала, что меня ничто не удержит. Ни она. Ни моя беременность.
Значит, их странное молчание объяснялось серьезными причинами. Я-то думала, что отец просто злится на меня, а он был арестован. Я думала, что мама с утра до вечера сдерживает отца, запрещая ему ругать меня, а она, наверное, с утра до вечера сдерживала себя, чтобы не писать мне и не портить „мое пребывание в Кольюре“, которое казалось ей прекрасным. Даже если я вернусь раньше срока, это отцу не поможет — так она, вероятно, рассуждала. Вот почему я не получала от нее писем. Она надеялась, что ее молчание меня не удивит: ведь отец вполне определенно высказался по этому поводу в день моего отъезда.