Потом приехали еще четыре машины, из одной вылез испуганный хозяин с опухшей и сдвинутой на одну сторону физиономией, который, судя по всему, сам был не рад этой своей покупке (Видал? Это я его так!! – Правильно, их, торгашей, давить надо). Самое странное, что в эту же машину погрузились два первых братка с наглухо загипсованными руками. Третий остался в больнице. (А этих, в гипсе, тоже ты? – Нет, не успел) Еще через десять минут все мирно разъехались…
Удивительно, что неприятная история как-то сама по себе замялась. Дурака, торгующего собственностью охранной фирмы, скоренько уволили, не оплатив месячный труд – точнее, продолжительную пьянку. Заодно ушли и тех, кто был с ним в одной смене. Дубинки и перцовые баллончики стали запирать в сейф, лишь демонстрируя при сдаче смены – не месте, еще не пропили.
Про ту больницу Славик часто вспоминал с ностальгией – золотое времечко. Ну где еще был возможен такой диалог? «Что делать, блин… – Как это что? Работать, мы же на работе… – Да не могу я больше спать!!!» Где еще вечер обычного дежурства превращался в катящуюся, словно снежный ком, по этажам пьянку? Когда начинали скромно и мирно, среди щеток и швабр санитарки, а заканчивали в мягких креслах главврача? Где еще сидели у костра в золотом больничном осеннем парке, делая шашлыки после отъезда проверяющего? А коньяк под шашлычок принес счастливый отец. Принес по ошибке, спутав телефонный номер больницы с номером роддома – санитарка забрала коньяк, забрала цветы, взяла триста рублей (часть из них и пошла на шашлыки) и отправила папашку восвоясии. Он еще бы побродил под корпусами, заглядывая в окна и удивляясь, что не видно счастливых мам с новорожденным – но охрана вежливо, но твердо взяла его под локотки и вывела за забор. Не подозревая, кстати, об афере, которую устроила санитарка, старая зечка. Конечно, все выяснилось, когда позвонила обиженная жена – но это уже другая история. А под коньячок с шашлычком на работе все тогда посидели очень даже неплохо.
Странно – вроде ничего особенного не было, ни взлетов, ни каких-то провальных неудач, жизнь катилась товарным вагоном – но все эти вечера вспоминались все чаще и чаще. Может, потому, что тогда Славик впервые почувствовал этот неслышно и постоянно обтекающий его поток.
Он полюбил ночные бдения – и когда сослуживцы, даже не пытаясь продрать налитые свинцом веки, валились кто куда, Слава сидел по первых рассветных полутонов, прихлебывая крепкий, вяжущий язык чай и не обращая внимания на загнанное сердце.
Ему казалось, что сам город меняется со спящими людьми, что сквозь угловатые глыбы зданий начинает проглядывать что-то, невидимое днем.