Майя промолчала. Ева осторожно отпила глоток кофе и снова спросила:
— Все еще чувствуешь себя одинокой?
— Когда как. Например, позавчера мне было страшно одиноко. Я думаю, из-за отсутствия дочерей…
— Но они — еще не вся твоя жизнь.
— Знаю.
Майя почувствовала раздражение. Мать никогда не умела ее утешать!
— Я пока привожу в порядок дом…
Ее голос стал еще более неуверенным. Она посмотрела на Еву, которая молча ожидала продолжения, сложив руки на коленях.
— На днях я случайно, — Майя нервно кашлянула, — нашла твои старые картины. Я подумала… может, привезти их тебе?
— Выброси их! Сожги! Тебе хватит топлива на много вечеров — теперь, когда ты тоже одна!
Голос Евы звучал резко и пронзительно. Она поднялась и начала широкими шагами расхаживать по комнате, как в те времена, когда Майя была маленькой.
— Ты злая, Ева!
— Это ты злая! Ты прекрасно знаешь, что я не хочу больше говорить о прошлом!
— Я и сама хотела выкинуть эти чертовы картины! Они отвратительны!
— Тогда зачем было мне о них говорить?
— Я думала, что художник наверняка чувствует привязанность к своим работам, вот и все! Если бы я их выбросила и ничего тебе не сказала, ты потом могла бы разозлиться на меня!
Голос Майи сорвался, и по щекам покатились слезы. Во всех спорах с матерью она уже заранее чувствовала себя побежденной.
— Извини меня, дочурка, я погорячилась… Не будем больше об этом говорить…
Ева снова села напротив Майи. Она вытащила пачку сигарет из инкрустированной перламутром шкатулки, стоявшей на столе. Это оказались «Мальборо лайт».
— А раньше ты курила «Кэмел», помнишь?
Ева удивленно посмотрела на дочь.
— Раньше? Я вот уже лет двадцать, как сменила марку!
— Ева, я не хочу, чтобы мы снова поссорились…
— Тогда замолчи!
Ева глубоко вздохнула и прикрыла глаза. Пальцы ее дрожали, когда она поднесла сигарету к губам.
— Ева, мне нужно знать! — Майя чувствовала себя униженной из-за того, что ей приходилось упрашивать мать. — Пожалуйста… Ради меня…
— Но что ты хочешь знать? Ты всю жизнь хотела что-то узнать, а на самом деле и знать-то нечего! Прекрати это нытье!
Майя поняла, что еще немного — и она разрыдается, как раньше, в детстве. Но она подавила это желание и в упор спросила:
— Ева, ты меня любишь?
Она слышала лишь глухой шум в ушах до тех пор, пока до нее словно издалека не донеслись слова Евы, сопровождаемые вздохом:
— Конечно, я люблю тебя. Ты ведь моя дочь, не так ли?
— Но ты не обязана меня любить только потому, что я — твоя дочь.
— Майя, что именно тебе нужно? Что ты хочешь от меня услышать?
— Ничего…
Ева снова включила Первую симфонию Малера. Когда Майя услышала третью часть, она невольно подумала о фильмах Феллини. В музыке было что-то декадентское, нечто среднее между фарсом и вальсом. Она представила себе мать, густо накрашенную, танцующую с Арлекином… Может быть, Ева так любит это произведение как раз из-за того, что сквозь беспечные звуки вальса проглядывает бесконечная грусть клоунов и грубо размалеванных женщин, которые прячут свое отчаяние под ужимками и гримасами? Сможет ли она когда-нибудь спросить Еву: «Мама, можно я прижмусь к твоему плечу? Мне хочется, чтобы ты гладила меня по голове и целовала в лоб. Хочу ощущать на коже твое дыхание и видеть слезы любви, струящиеся из твоих холодных глаз. Хочу рассказать тебе обо всех моих горестях и печалях и снова почувствовать себя ребенком, хотя мне уже больше сорока. Хочу, чтобы ты рассказала мне об отце, чтобы снова оживила его в своем сердце. Смогу ли я когда-нибудь сказать тебе все это? Нет, этого никогда не случится». Встряхнув головой, Майя отогнала видения, множество раз посещавшие ее в мечтах. Она отпила кофе и безразличным тоном сказала Еве: