заподозренного в измене.
В конце концов разгневанный Дозе приказал отвести его в камеру. Допрос возобновился после обеда. Потом его бросили в камеру, не снимая наручников. Поздно ночью за Дозе пришли в офицерскую столовую: в камере Гипотенузы происходило что-то странное. Когда немец явился в подвал дома № 197 по Медокской дороге, служивший тюрьмой, Боннье лежал на полу, сотрясаемый конвульсиями, с пеной на губах. Он стонал. Главный надзиратель, склонившийся над телом несчастного, выпрямился:
— Он отравился цианистым калием.
— Вижу, болван. Вы его не обыскали?
— Обыскали, разумеется. Он, наверное, спрятал капсулу в складке одежды.
— Как он сделал это со скованными руками?
— Он, должно быть, вытащил капсулу зубами, но она выскользнула, он ползал и лизал жидкость, поэтому он и не умер сразу.
— Быстро позовите врача!
— Есть, лейтенант.
В соседних камерах заключенные тщетно затыкали уши, чтобы не слышать криков и стонов. Испытывали ли они угрызения совести от страданий того, кого они выдали, эти двадцатилетние арестанты, обработанные Дозе? Нет, вероятно. Им казалось справедливым, что тот, кто казнил их шефа, полковника Камплана, поплатится своей жизнью.
Клод Боннье умер на рассвете, не сказав ни слова.
Измученный Фридрих-Вильгельм Дозе пробормотал: «Эти люди из Лондона — необыкновенные».
Парадоксально, но эта ужасная смерть, которая должна была бы парализовать волю людей, напротив, придала им сил, удесятерив энергию подпольщиков.
Мясник тоже был человек необыкновенный. Его участие в рядах Сопротивления объяснялось глубоким убеждением, что немцам нечего делать во Франции и что такие люди, как он, должны предпринять все, чтобы изгнать их, если не хотят однажды краснеть перед своими детьми. Сын верденского солдата, умершего от ран, он сделал своим кредо любимую фразу отца. Каждый раз во время прогулок по холмам, главенствующим над местностью, старый воин останавливался, чтобы полюбоваться окружающим, и торжественно произносил: «Франция стоит того, чтобы за нее умереть!»
У Альбера не было капсулы с цианистым калием, и Дозе не участвовал в его обработке. Ее производили палачи Пуансо. Они изощренно пытали его при помощи… ножей для разделки мяса.
Он даже пробовал шутить:
— Это Господь наказывает меня за то, что я убил столько животных.
Палачи осыпали его ударами, засовывали, смеясь, дольки чеснока в раны, приговаривая: «Настоящая пасхальная баранина!»
Они сыпали соль и перец на обнаженные грудные мускулы, перевязывали его, «как окорок». Когда они достаточно потрудились над «этим мясом», ставшим неподвижным, из которого они не смогли извлечь ни слова, они скатили тело по лестнице в подвал и заперли в камере, где, умер Боннье. Альбер пришел в себя и услышал, как его мучители говорили с издевкой: