— Станешь, дорогая моя, — Клементина сама шагнула к ней и темными от крови пальцами по щеке провела. — Конечно, станешь… ты ведь делала уже… ты приносила ему жертвы.
— Птиц. И животных.
— Человек — то же животное, просто ходит на двух ногах.
— Нет.
— Ты не умрешь, дорогая. Не так много осталось тех, кто отмечен Его благодатью… не бойся. Просто воспользуйся своим даром… — голос Клементины звучал мягко.
А ведь и вправду не убьют.
Прочих — быть может, если не как жертв, то как ненужных свидетельниц, а Ядзита… нужна, не сама она, но семейный ее дар. Вот только она приняла решение.
И смерти не боится.
Для таких, как Ядзита, смерти не существует вовсе. Заставить? Заставят. Ядзита не понимает, какой может быть боль…
— Не надо упрямиться… — продолжала увещевать Клементина.
Сладкий голос, сахарный просто-таки. Демон ворчит, не смея отвести взгляда от алтаря. И тот, кто на другой стороне мира, наблюдает. С ленивым интересом, с неким странным подобием благодарности, поскольку собственное его существование было несколько однообразно.
Ядзита обернулась, и Себастьян осторожно кивнул, надеясь, что жест этот будет истолкован верно.
— Дорогая, пойми, — Клементина вцепилась в подбородок, заставив Ядзиту задрать голову. — Мы можем тебя заставить. Причинить боль. Обречь на смерть…
— В страшных муках, — напомнил Себастьян.
— …и все одно добьемся своего. Не упрямься.
— Я… пообещайте, — Ядзита сглотнула, — пообещайте, что она умрет… быстро… и без боли…
Демон поморщился, не одобряя подобный вариант. Тому, кто наблюдал, было глубоко безразлично, как именно умрут в его честь, а панна Клементина ответила:
— Это, дорогая, будет зависеть исключительно от тебя…
Глава 13
В которой дом выворачивается наизнанку и творятся иные преудивительные вещи
Съешьте с утра живую жабу, и ничего худшего в этот день с вами уже не случится.
Весьма спорное утверждение.
Лихослав почти успел.
Окно стремительно зарастало ядовитым плющом. Из-под глянцевого покрывала листвы проглядывали острые колючки весьма внушительных размеров, и Лихо подозревал, что если такая поцарапает, то зудом и сыпью дело не ограничится.
Плющ расползался.
Он цеплялся за стену тонкими зелеными побегами, за которыми тянулись тяжелые одревесневшие ветви. И ноздри щекотал слабый аромат дурманника.
— Эк у вас тут весело, — заметил Аврелий Яковлевич, доставая из кармана кашемирового палито часы. Палито было солидным, с кротовым воротником, и мех мягко переливался, поблескивал. Часы тоже выглядели богато, и тоже поблескивали, правда не мехом, но камушками. — Еще десяти нет, а уже начали… торопятся, паскудины.