Сам он худой. И под глазами круги залегли. Откуда-то Евдокия знает, что ненаследный князь тоже почти не спит, и знает — из-за чего не спит… и это знание позволяет простить его.
А может, и того раньше Евдокия простила… та, прежняя вражда, казалась ныне глупой.
— Тебе надо отдохнуть, — говорит Себастьян и за руку берет, а Аленка держит за вторую. — Ты все равно ничего не сможешь сделать.
И Евдокия кивает, соглашаясь. Но правда в том, что она не способна ни есть, ни спать. Она ждет и ожидание выматывает душу.
— Все будет хорошо, — Себастьян умеет врать, и Евдокия почти верит. — Аврелий Яковлевич на нашей стороне, а он — это сила… и королевич опять же… он мне должен… и если так, то отпустят…
Евдокия кивает: конечно, отпустят.
Лихослав ведь не виноват, что он волкодлак. Он не такой, как прочие, не безумная тварь, кровью одержимая, он в любом обличье человеком остается… и останется… и значит, не имеют права его казнить.
Хотя казнью не назовут.
Ликвидация.
Или превентивные меры, кажется, так пишут в постановлениях на зачистку. И страшно, жутко… он ведь однажды умер уже… и Евдокия вместе с ним умерла. Но теперь жива… оба живы… и значит, так Богам угодно, а с Богами людям нельзя спорить.
Ее аргументы — пустые слова, которые и сказать-то некому, потому что в этом деле Евдокию спросят последней и… и спросят ли?
…четвертые сутки.
…а сон все-таки приходит, Евдокия знает, что рожден он Аленкиной силой, той, непривычной, проснувшейся в доме, которая и саму Аленку делает чужой. Но если попросить, то сестра отступит. Евдокия не просит, там, в душном забытьи, время пойдет иначе.
Она падает в темноту с привкусом лимона и мяты, со слабым запахом шерсти. Падение длится и длится, Евдокия очень устает падать, и от усталости, верно, начинает вспоминать.
День первый.
Рассвет. И дверь, которая рассыпается прахом. Белесое небо с седыми нитями облаков. Острый живой запах травы…
Наследник престола садится на порог, вытягивает какие-то несоразмерно длинные ноги и зевает широко, мрачно.
— А все-таки жизнь — чудесная штука, дамы… вы не находите?
Ему не отвечают.
Эржбета садится на ступеньки, а Габрисия — рядом с ней, обнимает за плечи, словно утешая. Или сама утешаясь. Мазена держится в стороне, на ногах, ибо гордость Радомилов мешает ей быть вместе со всеми, но во взгляде ее — глухая тоска.
И Евдокии жаль Мазену.
Какой смысл в гордости, если нельзя быть счастливым?
— Солнце, — говорит Себастьян и, тронув за плечо, просит: — Отвернись. Не надо, чтобы ты это видела.
Солнце.
И время луны иссякло. Сама она, белая, блеклая, еще виднеется, висит бельмом в мутном глазу неба… но пора…