«Она не обидится на меня. Ведь когда я спросил ее: „Если я брошу вас, вы будете считать меня предателем?“, она ответила, что никогда не подумает так обо мне». Таковы уж люди: дайте им оружие против себя — и они тут же пустят его в ход. Никто бы и не подумал считать Флобера незначительным писателем, если бы он наивно не признался, что исходит потом на каждой фразе.
В глазах света бегство Косталя — верх неизящности и трусости. Но боги одобрили его. Нерассуждающая паника возвратила ему разум. Бегство избавляло от тех чар, все притяжение которых он понял этой ночью. Он сможет сосредоточиться и проверит своим отсутствием и собственные чувства, и чувства Соланж. Наконец, его бегство вписывается в тот великий закон, столь не оцененный людьми, о том, что неизмеримые блага могут проистекать от одной только перемены места — невозможное становится возможным лишь потому, что человек меняет место[18]. Бегство Косталя, несомненно, столь «неизящное» и «трусливое» с обыденной точки зрения, при более возвышенном взгляде представляется необходимостью, хотя противоречит и понятию о чести, и общественному мнению, и вообще всему. Он прекрасно понимал это, когда прошептал сам себе: «Только трусость и спасает».
Косталь послал за билетом до Генуи на поезд 20.45. Почему именно Генуя? Очень просто: мадемуазель Карлотта Бевильаква — кузина-итальяночка, которая ни в чем ему не отказывала. У нашего блестящего романиста никогда не бывало недостатка в запасных позициях. Он написал Соланж и ее матери, упомянув, что едет в Лозанну. Про Геную же сообщит им только тогда, когда будет уверен, что не рискует их приездом. Но это была единственная неоткровенность в обоих письмах, где он изложил все, что думал в тот момент, и к тому же сам не мог удержаться от слез. Потом он часто спрашивал себя, как радость от бегства из этого ада не помешала его слезам; почему, в конце концов, он вообще плакал, хотя на самом деле не любил Соланж и сам знал это. Но он плакал от того, что причиняет боль тому существу, которое все-таки любил, хотя и до какого-то определенного предела! Из этого Косталь заключил, что слезлив, о чем, впрочем, знал и прежде, но теперь подумал еще: это единственное, что у него есть общего с Полем Бурже.
В интересные моменты своей жизни (а теперь, конечно, был именно такой случай, ведь не каждый же день плачут о женщине) он всегда записывал все в дневник. Но сейчас ему было стыдно собственного смятения и не хотелось распространяться об этом. Под датой 7 сентября он раздраженно записал: «Больно. Волос моей платяной щетки поседел за одну ночь». Это был единственный след в его дневнике от дня 7-го сентября.