— Ну, а если вас поймают?
— Никогда, я везучий, — с уверенностью ответил он, хотя прекрасно знал, как опасно искушать судьбу. Но не смог удержаться от бахвальства, которое было у него почти физиологическим.
— И все-таки, если…
— Приговор будет минимальным, ведь медицинское обследование покажет, что я «психически неустойчив» и «сверхвозбудим». К тому же я давно позаботился об официальных свидетельствах своей ненормальности, которые хранятся в полиции.
— У вас все предусмотрено.
— И в конце концов появится умный министр и учует возможность заработать себе популярность — выхлопочет мне помилование как особо талантливому человеку.
Наступило молчание.
— Но если сейчас хоть один лучик рассудка подскажет вам, что я и на самом деле предполагаю убить вас, вы простите меня? — при слове «простите» на глазах у него выступили слезы. Сам он прощал множество раз, но не испытывал от этого ни малейшего удовлетворения. Здесь не было ничего, кроме все того же искушения добром, которое временами набрасывалось на него и увлекало с силой орла.
— Как же получается, что я могу думать о таком убийстве? — громко спросил он, не дожидаясь ответа Соланж. Но что бы она ни ответила ему, все было для него совершенно безразлично. Если бы сказала: «Да, прощаю», быть может, он даже раздражился бы. Хотя, возможно, ответила бы и «нет». Косталь продолжал: — Как странно, что я и люблю вас, и думаю о подобной крайности. Будто во мне два противоположных течения, подобно сталкивающимся у берега волнам — набегающей и откатывающей.
— Тише! — прошептала она. — Смотрите!
The old gentleman[28] опять пошел, не глядя, прямо к ним. Положив на столик «Дейли Кроникл», он взял «Дейли Мейл» и вернулся на свое место. Опять поверх газеты торчала лысина, розовая, как ледник на утренней заре.
— Это все неважно, уж слишком горячо вы защищаете саму идею убийства! Я восхищаюсь, что у вас своя собственная мораль, совершенно особенная, и при этом вы остаетесь порядочным человеком. Но лучше держать ее при себе, попади она в некоторые уши… Хорошо еще, что у вас нет сына…
Косталь почувствовал, как бледнеет. Она сразила его. Значит, весь труд обмана и сокрытия, который он вкладывал в самого себя, может быть за одну секунду уничтожен, и кем!.. Какая-то ничтожная блошка открывает его, как коробку.
— А чем уж так хорошо, что у меня нет сына? — спросил он переменившимся голосом.
— Так ведь если бы он услышал из ваших уст все эти теории…
Он со злостью посмотрел на нее.
— Будь у меня сын, я безумно хотел бы сделать его похожим на себя — против всех. — Голос Косталя прерывался, как у чихающего мотора. — И моя мораль стала бы его моралью, это было бы только на пользу. Чудо? Но ведь я и живу в ожидании чуда. Сегодня, через неделю, через месяц. Было время, когда я ждал и стремился к нему целыми годами. Но ведь чудеса происходят постоянно. Я и сейчас вижу их — таков мой дар — как можно увидеть Бога в горящем кусте. Иногда я даже устаю от одного чуда и жду какого-нибудь другого. Опять неделями и месяцами. Так продолжается уже пятнадцать лет, и мне это ничуть не надоело. А теперь поговорим о другом. Мы оба устали от этого сюжета.